Page 236 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Выпусти их, — сказала Маша. — Пусть и они будут счастливы.
Оттого, что мы встали очень рано и потом ничего не делали, этот день казался очень
длинным, самым длинным в моей жизни. Перед вечером вернулся Степан, и я пошел домой,
в усадьбу.
— Сегодня приезжал твой отец, — сказала мне Маша.
— Где же он? — спросил я.
— Уехал. Я его не приняла.
Видя, что я стою и молчу, что мне жаль моего отца, она сказала:
— Надо быть последовательным. Я не приняла и велела передать ему, чтобы он уже
больше не беспокоился и не приезжал к нам.
Через минуту я уже был за воротами и шел в город, чтобы объясниться с отцом. Было
грязно, скользко, холодно. В первый раз после свадьбы мне стало грустно, и в мозгу моем,
утомленном этим длинным серым днем, промелькнула мысль, что, быть может, я живу не
так, как надо. Я утомился, мало-помалу мною овладели слабодушие, лень, не хотелось
двигаться, соображать, и, пройдя немного, я махнул рукой и вернулся назад.
Среди двора стоял инженер в кожаном пальто с капюшоном и говорил громко:
— Где мебель? Была прекрасная мебель в стиле empire, были картины, были вазы, а
теперь хоть шаром покати! Я покупал имение с мебелью, черт бы ее драл!
Около него стоял и мял в руках свою шапку генеральшин работник Моисей, парень лет
двадцати пяти, худой, рябоватый, с маленькими наглыми глазами; одна щека у него была
больше другой, точно он отлежал ее.
— Вы, ваше высокоблагородие, изволили покупать без мебели, — нерешительно
проговорил он. — Я помню-с.
— Замолчать! — крикнул инженер, побагровел, затрясся, и эхо в саду громко
повторило его крик.

XII

Когда я делал что-нибудь в саду или на дворе, то Моисей стоял возле и, заложив руки
назад, лениво и нагло глядел на меня своими маленькими глазками. И это до такой степени
раздражало меня, что я бросал работу и уходил.
От Степана мы узнали, что этот Моисей был любовником у генеральши. Я заметил, что
когда к ней приходили за деньгами, то сначала обращались к Моисею, и раз я видел, как
какой-то мужик, весь черный, должно быть угольщик, кланялся ему в ноги; иногда,
пошептавшись, он выдавал деньги сам, не докладывая барыне, из чего я заключил, что при
случае он оперировал самостоятельно, за свой счет.
Он стрелял у нас в саду под окнами, таскал из нашего погреба съестное, брал, не
спросясь, лошадей, а мы возмущались, переставали верить, что Дубечня наша, и Маша
говорила, бледнея:
— Неужели мы должны жить с этими гадами еще полтора года?
Сын генеральши, Иван Чепраков, служил кондуктором на нашей дороге. За зиму он
сильно похудел и ослабел, так что уже пьянел с одной рюмки и зябнул в тени.
Кондукторское платье он носил с отвращением и стыдился его, но свое место считал
выгодным, так как мог красть свечи и продавать их. Мое новое положение возбуждало в нем
смешанное чувство удивления, зависти и смутной надежды, что и с ним может случиться
что-нибудь подобное. Он провожал Машу восхищенными глазами, спрашивал, что я теперь
ем за обедом, и на его тощем, некрасивом лице появлялось грустное и сладкое выражение, и
он шевелил пальцами, точно осязал мое счастье.
— Послушай, маленькая польза, — говорил он суетливо, каждую минуту закуривая;
там, где он стоял, было всегда насорено, так как на одну папиросу он тратил десятки
спичек. — Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может
кричать: «Ты кондуктор! ты!» Понаслушался я, брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь,