Page 235 - Рассказы. Повести. Пьесы

кого мы не знали и боялись. Я вставал рано, с рассветом, и тотчас же принимался за
какую-нибудь работу. Я починял телеги, проводил в саду дорожки, копал гряды, красил
крышу на доме. Когда пришло время сеять овес, я пробовал двоить, скородить, сеять и делал
все это добросовестно, не отставая от работника; я утомлялся, от дождя и от резкого
холодного ветра у меня подолгу горели лицо и ноги, по ночам снилась мне вспаханная земля.
Но полевые работы не привлекали меня. Я не знал сельского хозяйства и не любил его; это,
быть может, оттого, что предки мои не были земледельцами и в жилах моих текла чисто
городская кровь. Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик,
поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с
вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его
неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей,
легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня. Суровый бык, ходивший с
крестьянским стадом, и лошади, когда они, стуча копытами, носились по деревне, наводили
на меня страх, и все мало-мальски крупное, сильное и сердитое, был ли то баран с рогами,
гусак или цепная собака, представлялось мне выражением все той же грубой дикой силы.
Это предубеждение особенно сильно говорило во мне в дурную погоду, когда над черным
вспаханным полем нависали тяжелые облака. Главное же, когда я пахал или сеял, а двое-трое
стояли и смотрели, как я это делаю, то у меня не было сознания неизбежности и
обязательности этого труда, и мне казалось, что я забавляюсь. И я предпочитал делать
что-нибудь во дворе, и ничто мне так не нравилось, как красить крышу.
Я ходил через сад и через луг на нашу мельницу. Ее арендовал Степан, куриловский
мужик, красивый, смуглый, с густою черною бородой, на вид — силач. Мельничного дела он
не любил и считал его скучным и невыгодным, а жил на мельнице только для того, чтобы не
жить дома. Он был шорник, и около него всегда приятно пахло смолой и кожей.
Разговаривать он не любил, был вял, неподвижен, и все напевал «у-лю-лю-лю», сидя на
берегу или на пороге. К нему приходили иногда из Куриловки его жена и теща, обе
белолицые, томные, кроткие; они низко кланялись ему и называли его «вы, Степан
Петрович». А он, не ответив на их поклон ни движением, ни словом, садился в стороне на
берегу и напевал тихо: «у-лю-лю-лю». Проходил в молчании час-другой. Теща и жена,
пошептавшись, вставали и некоторое время глядели на него, ожидая, что он оглянется, потом
низко кланялись и говорили сладкими, певучими голосами:
— Прощайте, Степан Петрович!
И уходили. После того, убирая оставленный ими узел с баранками или рубаху, Степан
вздыхал и говорил, мигнув в их сторону:
— Женский пол!
Мельница в два постава работала днем и ночью. Я помогал Степану, это мне нравилось,
и когда он уходил куда-нибудь, я охотно оставался вместо него.

XI

После теплой, ясной погоды наступила распутица; весь май шли дожди, было холодно.
Шум мельничных колес и дождя располагал к лени и ко сну. Дрожал пол, пахло мукой, и это
тоже нагоняло дремоту. Жена в коротком полушубке, в высоких, мужских калошах,
показывалась раза два в день и говорила всегда одно и то же:
— И это называется летом! Хуже, чем в октябре!
Вместе мы пили чай, варили кашу или по целым часам сидели молча, ожидая, не
утихнет ли дождь. Раз, когда Степан ушел куда-то на ярмарку, Маша пробыла на мельнице
всю ночь. Когда мы встали, то нельзя было понять, который час, так как дождевые облака
заволокли все небо; только пели сонные петухи в Дубечне и кричали дергачи на лугу; было
еще очень, очень рано… Мы с женой спустились к плёсу и вытащили вершу, которую
накануне при нас забросил Степан. В ней бился один большой окунь и, задирая вверх
клешню, топорщился рак.