Page 296 - Рассказы. Повести. Пьесы

посидел около памятника с полчаса, потом прошелся по боковым аллеям, со шляпой в руке,
поджидая и думая о том, сколько здесь, в этих могилах, зарыто женщин и девушек, которые
были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь ласке.
Как в сущности нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!
Старцев думал так, и в то же время ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет любви
во что бы то ни стало; перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он видел
формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление
становилось тягостным…
И точно опустился занавес, луна ушла под облака, и вдруг всё потемнело кругом.
Старцев едва нашел ворота, — уже было темно, как в осеннюю ночь, — потом часа полтора
бродил, отыскивая переулок, где оставил своих лошадей.
— Я устал, едва держусь на ногах, — сказал он Пантелеймону.
И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал:
«Ох, не надо бы полнеть!»

III

На другой день вечером он поехал к Туркиным делать предложение. Но это оказалось
неудобным, так как Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал парикмахер. Она
собиралась в клуб на танцевальный вечер.
Пришлось опять долго сидеть в столовой и пить чай. Иван Петрович, видя, что гость
задумчив и скучает, вынул из жилетного кармана записочки, прочел смешное письмо
немца-управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась
застенчивость.
«А приданого они дадут, должно быть, немало», — думал Старцев, рассеянно слушая.
После бессонной ночи он находился в состоянии ошеломления, точно его опоили
чем-то сладким и усыпляющим; на душе было туманно, но радостно, тепло, и в то же время в
голове какой-то холодный, тяжелый кусочек рассуждал:
«Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалована, капризна, спит до
двух часов, а ты дьячковский сын, земский врач…»
«Ну что ж? — думал он. — И пусть».
«К тому же, если ты женишься на ней, — продолжал кусочек, — то ее родня заставит
тебя бросить земскую службу и жить в городе».
«Ну что ж? — думал он. — В городе, так в городе. Дадут приданое, заведем
обстановку…»
Наконец вошла Екатерина Ивановна в бальном платье, декольте, хорошенькая,
чистенькая, и Старцев залюбовался и пришел в такой восторг, что не мог выговорить ни
одного слова, а только смотрел на нее и смеялся.
Она стала прощаться, и он — оставаться тут ему было уже незачем — поднялся,
говоря, что ему пора домой: ждут больные.
— Делать нечего, — сказал Иван Петрович, — поезжайте, кстати же подвезете Котика
в клуб.
На дворе накрапывал дождь, было очень темно, и только по хриплому кашлю
Пантелеймона можно было угадать, где лошади. Подняли у коляски верх.
— Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, — говорил Иван Петрович, усаживая дочь в
коляску, — он идет, пока врет… Трогай! Прощайте пожалуйста!
Поехали.
— А я вчера был на кладбище, — начал Старцев. — Как это невеликодушно и
немилосердно с вашей стороны…
— Вы были на кладбище?
— Да, я был там и ждал вас почти до двух часов. Я страдал…
— И страдайте, если вы не понимаете шуток.