Page 299 - Рассказы. Повести. Пьесы

голос, а немного погодя уже не нравилось платье, кресло, в котором она сидела, не
нравилось что-то в прошлом, когда он едва не женился на ней. Он вспомнил о своей любви, о
мечтах и надеждах, которые волновали его четыре года назад, — и ему стало неловко.
Пили чай со сладким пирогом. Потом Вера Иосифовна читала вслух роман, читала о
том, чего никогда не бывает в жизни, а Старцев слушал, глядел на ее седую, красивую голову
и ждал, когда она кончит.
«Бездарен, — думал он, — не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и
не умеет скрыть этого».
— Недурственно, — сказал Иван Петрович. Потом Екатерина Ивановна играла на
рояле шумно и долго, и, когда кончила, ее долго благодарили и восхищались ею.
«А хорошо, что я на ней не женился», — подумал Старцев.
Она смотрела на него и, по-видимому, ждала, что он предложит ей пойти в сад, но он
молчал.
— Давайте же поговорим, — сказала она, подходя к нему. — Как вы живете? Что у вас?
Как? Я все эта дни думала о вас, — продолжала она нервно, — я хотела послать вам письмо,
хотела сама поехать к вам в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, — бог
знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради бога,
пойдемте в сад. Они пошли в сад и сели там на скамью под старым кленом, как четыре года
назад. Было темно.
— Как же вы поживаете? — спросила Екатерина Ивановна.
— Ничего, живем понемножку, — ответил Старцев.
И ничего не мог больше придумать. Помолчали.
— Я волнуюсь, — сказала Екатерина Ивановна и закрыла руками лицо, — но вы не
обращайте внимания. Мне так хорошо дома, я так рада видеть всех и не могу привыкнуть.
Сколько воспоминаний! Мне казалось, что мы будем говорить с вами без умолку, до утра.
Теперь он видел близко ее лицо, блестящие глаза, и здесь, в темноте, она казалась
моложе, чем в комнате, и даже как будто вернулось к ней ее прежнее детское выражение. И в
самом деле, она с наивным любопытством смотрела на него, точно хотела поближе
разглядеть и понять человека, который когда-то любил ее так пламенно, с такой нежностью и
так несчастливо; ее глаза благодарили его за эту любовь. И он вспомнил всё, что было, все
малейшие подробности, как он бродил по кладбищу, как потом под утро, утомленный,
возвращался к себе домой, и ему вдруг стало грустно и жаль прошлого. В душе затеплился
огонек.
— А помните, как я провожал вас на вечер в клуб? — сказал он. — Тогда шел дождь,
было темно…
Огонек всё разгорался в душе, и уже хотелось говорить, жаловаться на жизнь…
— Эх! — сказал он со вздохом. — Вы вот спрашиваете, как я поживаю. Как мы
поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь — сутки прочь,
жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей… Днем нажива, а вечером клуб,
общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего?
— Но у вас работа, благородная цель в жизни. Вы так любили говорить о своей
больнице. Я тогда была какая-то странная, воображала себя великой пианисткой. Теперь все
барышни играют на рояле, и я тоже играла, как все, и ничего во мне не было особенного; я
такая же пианистка, как мама писательница. И конечно, я вас не понимала тогда, но потом, в
Москве, я часто думала о вас. Я только о вас и думала. Какое это счастье быть земским
врачом, помогать страдальцам, служить народу. Какое счастье! — повторила Екатерина
Ивановна с увлечением. — Когда я думала о вас в Москве, вы представлялись мне таким
идеальным, возвышенным…
Старцев вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким
удовольствием, и огонек в душе погас.
Он встал, чтобы идти к дому. Она взяла его под руку.
— Вы лучший из людей, которых я знала в своей жизни, — продолжала она. — Мы