Page 303 - Рассказы. Повести. Пьесы

что заслуживало бы этих слез. Ну, не будем плакать, не нужно это…
А сам подумал: «Замуж бы ее пора…»
— Наш фабричный доктор давал ей кали-бромати, — сказала гувернантка, — но ей от
этого, я замечаю, только хуже. По-моему, уж если давать от сердца, то капли… забыла, как
они называются… Ландышевые, что ли.
И опять пошли всякие подробности. Она перебивала доктора, мешала ему говорить, и
на лице у нее было написано старание, точно она полагала, что, как самая образованная
женщина в доме, она была обязана вести с доктором непрерывный разговор и непременно о
медицине.
Королеву стало скучно.
— Я не нахожу ничего особенного, — сказал он, выходя из спальни и обращаясь к
матери. — Если вашу дочь лечил фабричный врач, то пусть и продолжает лечить. Лечение до
сих пор было правильное, и я не вижу необходимости менять врача. Для чего менять?
Болезнь такая обыкновенная, ничего серьезного…
Он говорил не спеша, надевая перчатки, а госпожа Ляликова стояла неподвижно и
смотрела на него заплаканными глазами.
— До десятичасового поезда осталось полчаса, — сказал он, — надеюсь, я не опоздаю.
— А вы не можете у нас остаться? — спросила она, и опять слезы потекли у нее по
щекам. — Совестно вас беспокоить, но будьте так добры… ради бога, — продолжала она
вполголоса, оглядываясь на дверь, — переночуйте у нас. Она у меня одна… единственная
дочь… Напугала прошлую ночь, опомниться не могу… Не уезжайте, бога ради…
Он хотел сказать ей, что у него в Москве много работы, что дома его ждет семья; ему
было тяжело провести в чужом доме без надобности весь вечер и всю ночь, но он поглядел
на ее лицо, вздохнул и стал молча снимать перчатки.
В зале и гостиной для него зажгли все лампы и свечи. Он сидел у рояля и перелистывал
ноты, потом осматривал картины на стенах, портреты. На картинах, написанных масляными
красками, в золотых рамах, были виды Крыма, бурное море с корабликом, католический
монах с рюмкой, и всё это сухо, зализано, бездарно… На портретах ни одного красивого,
интересного лица, всё широкие скулы, удивленные глаза; у Ляликова, отца Лизы, маленький
лоб и самодовольное лицо, мундир мешком сидит на его большом непородистом теле, на
груди медаль и знак Красного Креста. Культура бедная, роскошь случайная, не осмысленная,
неудобная, как этот мундир; полы раздражают своим блеском, раздражает люстра, и
вспоминается почему-то рассказ про купца, ходившего в баню с медалью на шее…
Из передней доносился шёпот, кто-то тихо храпел. И вдруг со двора послышались
резкие, отрывистые, металлические звуки, каких Королев раньше никогда не слышал и каких
не понял теперь; они отозвались в его душе странно и неприятно.
«Кажется, ни за что не остался бы тут жить…» — подумал он и опять принялся за
ноты.
— Доктор, пожалуйте закусить! — позвала вполголоса гувернантка.
Он пошел ужинать. Стол был большой, со множеством закусок и вин, но ужинали
только двое: он да Христина Дмитриевна. Она пила мадеру, быстро кушала и говорила,
поглядывая на него через pince-nez:
— Рабочие нами очень довольны. На фабрике у нас каждую зиму спектакли, сами
рабочие играют, ну чтения с волшебным фонарем, великолепная чайная и, кажется, чего уж.
Они нам очень приверженные и, когда узнали, что Лизаньке хуже стало, заказали молебен.
Необразованные, а ведь тоже чувствуют.
— Похоже, у вас в доме нет ни одного мужчины, — сказал Королев.
— Ни одного. Петр Никанорыч помер полтора года и мы одни остались. Так и живем
втроем. Летом здесь, а зимой в Москве на Полянке. Я у них уже одиннадцать лет живу. Как
своя.
К ужину подавали стерлядь, куриные котлеты и компот; вина были дорогие,
французские.