Page 302 - Рассказы. Повести. Пьесы

при этом слышались вздохи и шёпот. — Пожалуйте, заждались… чистое горе. Вот сюда
пожалуйте.
Госпожа Ляликова, полная, пожилая дама, в черном шелковом платье с модными
рукавами, но, судя по лицу, простая, малограмотная, смотрела на доктора с тревогой и не
решалась подать ему руку, не смела. Рядом с ней стояла особа с короткими волосами, в
pince-nez, в пестрой цветной кофточке, тощая и уже не молодая. Прислуга называла ее
Христиной Дмитриевной, и Королев догадался, что это гувернантка. Вероятно, ей, как самой
образованной в доме, было поручено встретить и принять доктора, потому что она тотчас же,
торопясь, стала излагать причины болезни, с мелкими, назойливыми подробностями, но не
говоря, кто болен и в чем дело.
Доктор и гувернантка сидели и говорили, а хозяйка стояла неподвижно у двери,
ожидая. Из разговора Королев понял, что больна Лиза, девушка двадцати лет, единственная
дочь госпожи Ляликовой, наследница; она давно уже болела и лечилась у разных докторов, а
в последнюю ночь, с вечера до утра, у нее было такое сердцебиение, что все в доме не спали;
боялись, как бы не умерла.
— Она у нас, можно сказать, с малолетства была хворенькая, — рассказывала Христина
Дмитриевна певучим голосом, то и дело вытирая губы рукой. — Доктора говорят — нервы,
но, когда она была маленькой, доктора ей золотуху внутрь вогнали, так вот, думаю, может,
от этого.
Пошли к больной. Совсем уже взрослая, большая, хорошего роста, но некрасивая,
похожая на мать, с такими же маленькими глазами и с широкой, неумеренно развитой
нижней частью лица, непричесанная, укрытая до подбородка, она в первую минуту
произвела на Королева впечатление существа несчастного, убогого, которое из жалости
пригрели здесь и укрыли, и не верилось, что это была наследница пяти громадных корпусов.
— А мы к вам, — начал Королев, — пришли вас лечить. Здравствуйте.
Он назвал себя и пожал ей руку, — большую, холодную, некрасивую руку. Она села и,
очевидно, давно уже привыкшая к докторам, равнодушная к тому, что у нее были открыты
плечи и грудь, дала себя выслушать.
— У меня сердцебиение, — сказала она. — Всю ночь был такой ужас… я едва не
умерла от ужаса! Дайте мне чего-нибудь.
— Дам, дам! Успокойтесь.
Королев осмотрел ее и пожал плечами.
— Сердце, как следует, — сказал он, — всё обстоит благополучно, всё в порядке.
Нервы, должно быть, подгуляли немножко, но это так обыкновенно. Припадок, надо думать,
уже кончился, ложитесь себе спать.
В это время принесли в спальню лампу. Больная прищурилась на свет и вдруг охватила
голову руками и зарыдала. И впечатление существа убогого и некрасивого вдруг исчезло, и
Королев уже не замечал ни маленьких глаз, ни грубо развитой нижней части лица; он видел
мягкое страдальческое выражение, которое было так разумно и трогательно, и вся она
казалась ему стройной, женственной, простой, и хотелось уже успокоить ее не лекарствами,
не советом, а простым ласковым словом. Мать обняла ее голову и прижала к себе. Сколько
отчаяния, сколько скорби на лице у старухи! Она, мать, вскормила, вырастила дочь, не
жалела ничего, всю жизнь отдала на то, чтоб обучить ее французскому языку, танцам,
музыке, приглашала для нее десяток учителей, самых лучших докторов, держала
гувернантку, и теперь не понимала, откуда эти слезы, зачем столько мук, не понимала и
терялась, и у нее было виноватое, тревожное, отчаянное выражение, точно она упустила
что-то еще очень важное, чего-то еще не сделала, кого-то еще не пригласила, а кого —
неизвестно.
— Лизанька, ты опять… ты опять, — говорила она, прижимая к себе дочь. — Родная
моя, голубушка, деточка моя, скажи, что с тобой? Пожалей меня, скажи.
Обе горько плакали. Королев сел на край постели и взял Лизу за руку.
— Полноте, стоит ли плакать? — сказал он ласково. — Ведь на свете нет ничего такого,