Page 58 - Лабиринт

утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не
помогало.
Пятый класс хохотал.
Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело.
И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее
глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по
голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка
всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли
было смешно, то ли горько…
Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-
взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать.
Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко,
навзрыд заплакала мама…

Часть третья
Новый сын

1

На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый
прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему
бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл… Куда только?
Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто
думают, куда поплывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер.
Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь
него. Прошивает взглядом и клеенку и стол — новые, наверное, козни строит.
Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит,
терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел.
Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него
хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до
плота ей, не до моря, не до теплого ветра.
Одному Толику кажется, что клеенка — море и листок — плот, а никакая не повестка в
суд.
Он вообще в толк не возьмет: почему в суд?
Судят воров, хулиганов — это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что?
Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все.
Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик
мучается, так это его дело. Что мама плачет — не плачь, если хочешь, решай по-другому.
Отец ушел — тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать
сюда запрещается.
А тут — суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в
кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых.
— Как вас судить будут? — спрашивает Толик у матери.
— Обсуждать, — вяло отвечает мать. — Тебя делить.
Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как
судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный,
широкий, на камбалу похожий, — видел Толик такой в столовке — и Толика на две части,
будто пирог, режет. Одну — маме, вторую — отцу.
Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье.
— Дура! — Бабка скривилась. — Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше,
суд-то, он тоже не лыком шит!