Page 13 - Детство. Отрочество. После бала

разбросанные снопы по усеянному васильками жнивью. В другой стороне мужики в одних
рубахах, стоя на телегах, накладывали копны и пылили по сухому, раскаленному полю.
Староста, в сапогах и армяке внакидку, с бирками в руке, издалека заметив папа, снял свою
поярковую шляпу, утирал рыжую голову и бороду полотенцем и покрикивал на баб.
Рыженькая лошадка, на которой ехал папа, шла легкой, игривой ходой, изредка опуская
голову к груди, вытягивая поводья и смахивая густым хвостом оводов и мух, которые жадно
лепились на нее. Две борзые собаки, напряженно загнув хвост серпом и высоко поднимая
ноги, грациозно перепрыгивали по высокому жнивью, за ногами лошади; Милка бежала
впереди и, загнув голову, ожидала прикормки. Говор народа, топот лошадей и телег, веселый
свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе,
запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые
разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым
облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, – все это я
видел, слышал и чувствовал.
Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания,
еще телегу в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик. Из-под сена виднелись:
самовар, кадка с мороженой формой и еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки.
Нельзя было ошибиться: это был чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде
телеги мы изъявили шумную радость, потому что пить чай в лесу на траве и вообще на таком
месте, на котором никто и никогда не пивал чаю, считалось большим наслаждением.
Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал от папа подробное
наставление, как равняться и куда выходить (впрочем, он никогда не соображался с этим
наставлением, а делал по-своему), разомкнул собак, не спеша второчил смычки, сел на
лошадь и, посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде всего
маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись, оправились и потом уже
маленькой рысцой, принюхиваясь и махая хвостами, побежали в разные стороны.
– Есть у тебя платок? – спросил папа.
Я вынул из кармана и показал ему.
– Ну, так возьми на платок эту серую собаку…
– Жирана? – сказал я с видом знатока.
– Да, и беги по дороге. Когда придет полянка, остановись и смотри: ко мне без зайца не
приходить!
Я обмотал платком мохнатую шею Жирана и опрометью бросился бежать к
назначенному месту. Папа смеялся и кричал мне вслед:
– Скорей, скорей, а то опоздаешь.
Жиран беспрестанно останавливался, поднимая уши, и прислушивался к порсканью
охотников. У меня недоставало сил стащить его с места, и я начинал кричать: «Ату! ату!»
Тогда Жиран рвался так сильно, что я насилу мог удерживать его и не раз упал, покуда
добрался до места. Избрав у корня высокого дуба тенистое и ровное место, я лег на траву,
усадил подле себя Жирана и начал ожидать. Воображение мое, как всегда бывает в подобных
случаях, ушло далеко вперед действительности: я воображал себе, что травлю уже третьего
зайца, в то время как отозвалась в лесу первая гончая. Голос Турки громче и одушевленнее
раздался по лесу; гончая взвизгивала, и голос ее слышался чаще и чаще; к нему
присоединился другой, басистый голос, потом третий, четвертый… Голоса эти то замолкали,
то перебивали друг друга. Звуки постепенно становились сильнее и непрерывнее и, наконец,
слились в один звонкий, заливистый гул. Остров был голосистый, и гончие варили варом.
Услыхав это, я замер на своем месте. Вперив глаза в опушку, я бессмысленно
улыбался; пот катился с меня градом, и хотя капли его, сбегая по подбородку, щекотали
меня, я не вытирал их. Мне казалось, что не может быть решительнее этой минуты.
Положение этой напряженности было слишком неестественно, чтобы продолжаться долго.
Гончие то заливались около самой опушки, то постепенно отдалялись от меня; зайца не
было. Я стал смотреть по сторонам. С Жираном было то же самое: сначала он рвался и