Page 35 - Детство. Отрочество. После бала

нетрудно». Грап, заметив, что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть
слышным голосом уверял, что он никак не может этого сделать.
– Да что ж в самом деле, отчего он ничего не хочет показать? Что он за девочка…
непременно надо, чтобы он стал на голову!
И Сережа взял его за руку.
– Непременно, непременно на голову! – закричали мы все, обступив Иленьку, который
в эту минуту заметно испугался и побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам.
– Пустите меня, я сам! курточку разорвете! – кричала несчастная жертва. Но эти крики
отчаяния еще более воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зеленая курточка трещала на
всех швах.
Володя и старший Ивин нагнули ему голову и поставили ее на лексиконы; я и Сережа
схватили бедного мальчика за тоненькие ноги, которыми он махал в разные стороны,
засучили ему панталоны до колен и с громким смехом вскинули их кверху; младший Ивин
поддерживал равновесие всего туловища.
Случилось так, что после шумного смеха мы вдруг все замолчали, и в комнате стало
так тихо, что слышно было только тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не
совсем был убежден, что все это очень смешно и весело.
– Вот теперь молодец, – сказал Сережа, хлопнув его рукою.
Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких
отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же
оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил
толкнул Иленьку. Иленька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное,
грохнулся на землю и от слез мог только выговорить:
– За что вы меня тираните?
Плачевная фигура бедного Иленьки с заплаканным лицом, взъерошенными волосами и
засученными панталонами, из-под которых видны были нечищенные голенища, поразила
нас; мы все молчали и старались принужденно улыбаться.
Первый опомнился Сережа.
– Вот баба, нюня, – сказал он, слегка трогая его ногою, – с ним шутить нельзя… Ну,
полно, вставайте.
– Я вам сказал, что ты негодный мальчишка, – злобно выговорил Иленька и,
отвернувшись прочь, громко зарыдал.
– А-а! каблуками бить да еще браниться! – закричал Сережа, схватив в руки лексикон и
взмахнув над головою несчастного, который и не думал защищаться, а только закрывал
руками голову.
– Вот тебе! вот тебе!.. Бросим его, коли он шуток не понимает… Пойдемте вниз, –
сказал Сережа, неестественно засмеявшись.
Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и спрятав лицо в
лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые
дергали все его тело.
– Э, Сергей! – сказал я ему, – зачем ты это сделал?
– Вот хорошо!.. я не заплакал, небось, сегодня, как разбил себе ногу почти до кости.
«Да, это правда, – подумал я. – Иленька больше ничего как плакса, а вот Сережа – так
это молодец… что это за молодец!..»
Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько от физической боли,
сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой
причины, все согласились ненавидеть и гнать его.
Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошел к
нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня,
бывало, плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галчонка или щенка, которого
несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?
Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к Сереже и