Page 78 - Детство. Отрочество. После бала

Припоминая то, что я сделал, я не мог вообразить себе, что со мной будет; но смутно
предчувствовал, что пропал безвозвратно.
Сначала внизу и вокруг меня царствовала совершенная тишина, или, по крайней мере,
мне так казалось от слишком сильного внутреннего волнения, но мало-помалу я стал
разбирать различные звуки. Василий пришел снизу и, бросив на окно какую-то вещь,
похожую на метлу, зевая, улегся на ларь. Внизу послышался громкий голос Августа
Антоныча (должно быть, он говорил про меня), потом детские голоса, потом смех, беготня, а
через несколько минут в доме все пришло в прежнее движение, как будто никто не знал и не
думал о том, что я сижу в темном чулане.
Я не плакал, но что-то тяжелое, как камень, лежало у меня на сердце. Мысли и
представления с усиленной быстротой проходили в моем расстроенном воображении; но
воспоминание о несчастии, постигшем меня, беспрестанно прерывало их причудливую цепь,
и я снова входил в безвыходный лабиринт неизвестности о предстоящей мне участи,
отчаяния и страха.
То мне приходит в голову, что должна существовать какая-нибудь неизвестная причина
общей ко мне нелюбви и даже ненависти. (В то время я был твердо убежден, что все,
начиная от бабушки и до Филиппа-кучера, ненавидят меня и находят наслаждение в моих
страданиях.) «Я должен быть не сын моей матери и моего отца, не брат Володи, а
несчастный сирота, подкидыш, взятый из милости», – говорю я сам себе, и нелепая мысль
эта не только доставляет мне какое-то грустное утешение, но даже кажется совершенно
правдоподобною. Мне отрадно думать, что я несчастен не потому, что виноват, но потому,
что такова моя судьба с самого моего рождения и что участь моя похожа на участь
несчастного Карла Иваныча.
«Но зачем дальше скрывать эту тайну, когда я сам уже успел проникнуть ее? – говорю
я сам себе, – завтра же пойду к папа и скажу ему: «Папа! напрасно ты от меня скрываешь
тайну моего рождения; я знаю ее». Он скажет: «Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты
узнал бы это, – ты не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви,
то я никогда не оставлю тебя»; и я скажу ему: «Папа, хотя я не имею права называть тебя
этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и буду
любить, никогда не забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше оставаться в твоем
доме. Здесь никто не любит меня, a St.-Jérôme поклялся в моей погибели. Он или
я должны оставить твой дом, потому что я не отвечаю за себя, я до такой степени ненавижу
этого человека, что готов на все. Я убью его», – так и сказать: «Папа, я убью его». Папа
станет просить меня, но я махну рукой, скажу ему: «Нет, мой друг, мой благодетель, мы не
можем жить вместе, а отпусти меня», – и я обниму его и скажу ему, почему-то
по-французски: «Oh mon père, oh mon bienfaiteur, donne moi pour la dernière fois ta
bénédiction et que la volonté de dieu soit faite»! 71 И я, сидя на сундуке в
темном чулане, плачу навзрыд при этой мысли. Но вдруг я вспоминаю постыдное наказание,
ожидающее меня, действительность представляется мне в настоящем свете, и мечты
мгновенно разлетаются.
То я воображаю себя уже на свободе вне нашего дома. Я поступаю в гусары и иду на
войну. Со всех сторон на меня несутся враги, я размахиваюсь саблей и убиваю одного,
другой взмах – убиваю другого, третьего. Наконец, в изнурении от ран и усталости, я падаю
на землю и кричу: «Победа!» Генерал подъезжает ко мне и спрашивает: «Где он – наш
спаситель?» Ему указывают на меня, он бросается мне на шею и с радостными слезами
кричит: «Победа!» Я выздоравливаю и, с подвязанной черным платком рукою, гуляю по
Тверскому бульвару. Я генерал! Но вот государь встречает меня и спрашивает, кто этот
израненный молодой человек? Ему говорят, что это известный герой Николай. Государь

71 О мой отец, о мой благодетель, дай мне в последний раз свое благословение, и да совершится воля Божия!
(фр. )