Page 82 - Детство. Отрочество. После бала

колена, рыдая так, что мне казалось, я должен был умереть в ту же минуту.
– Об чем ты, пузырь? – сказал папа с участием, наклоняясь ко мне.
– Он мой тиран… мучитель… умру… никто меня не любит! – едва мог проговорить я,
и со мной сделались конвульсии.
Папа взял меня на руки и отнес в спальню. Я заснул.
Когда я проснулся, было уже очень поздно, одна свечка горела около моей кровати, и в
комнате сидели наш домашний доктор, Мими и Любочка. По лицам их заметно было, что
боялись за мое здоровье. Я же чувствовал себя так хорошо и легко после двенадцатичасового
сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежели бы мне не неприятно было расстроить их
уверенность в том, что я очень болен.

Глава XVII
Ненависть

Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только
пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в
делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к
человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противными его волоса,
шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то
непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за
малейшими его поступками. Я испытывал это чувство к St.-Jérôme.
St.-Jérôme жил у нас уже полтора года. Обсуживая теперь хладнокровно
этого человека, я нахожу, что он был хороший француз, но француз в высшей степени. Он
был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою
обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому
характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и
невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось. Само собою разумеется,
что бабушка объяснила ему свое мнение насчет телесного наказания, и он не смел бить нас;
но, несмотря на это, он часто угрожал, в особенности мне, розгами и выговаривал слово
fouetter 76 (как-то fouatter) так отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня
доставило бы ему величайшее удовольствие.
Я нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал ее, но одна мысль, что
St.-Jérôme может ударить меня, приводила меня в тяжелое состояние
подавленного отчаяния и злобы.
Случалось, что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с нами линейкой
или помочами; но я без малейшей досады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я
говорю (когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось
приколотить меня, я хладнокровно перенес бы его побои. Карла Иваныча я любил, помнил
его с тех пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства; но
St.-Jérôme был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не
чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все большие. Карл
Иваныч был смешной старик, дядька, которого я любил от души, но ставил все-таки ниже
себя в моем детском понимании общественного положения.
St.-Jérôme, напротив, был образованный, красивый молодой щеголь,
старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранил и наказывал нас всегда
хладнокровно, видно было, что он считал это хотя необходимою, но неприятною
обязанностью. St.-Jérôme, напротив, любил драпироваться в роль наставника;
видно было, когда он наказывал нас, что он делал это более для собственного удовольствия,
чем для нашей пользы. Он увлекался своим величием. Его пышные французские фразы,

76 сечь (фр. ).