Page 79 - Детство. Отрочество. После бала

подходит ко мне и говорит: «Благодарю тебя. Я все сделаю, что бы ты ни просил у меня». Я
почтительно кланяюсь и, опираясь на саблю, говорю: «Я счастлив, великий государь, что мог
пролить кровь за свое отечество, и желал бы умереть за него; но ежели ты так милостив, что
позволяешь мне просить тебя, прошу об одном – позволь мне уничтожить врага моего,
иностранца St.-Jérôme’a. Мне хочется уничтожить врага моего
St.-Jérôme’a». Я грозно останавливаюсь перед St.-Jérôme’ом и
говорю ему: «Ты сделал мое несчастие, à genoux!» 72 Но вдруг мне приходит мысль,
что с минуты на минуту может войти настоящий St.-Jérôme с розгами, и я снова
вижу себя не генералом, спасающим отечество, а самым жалким, плачевным созданием.
То мне приходит мысль о Боге, и я дерзко спрашиваю его, за что он наказывает меня?
«Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» Положительно
могу сказать, что первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время
отрочества, был сделан мною теперь, не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и
неверию, но потому, что мысль о несправедливости провидения, пришедшая мне в голову в
эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения, как дурное зерно,
после дождя упавшее на рыхлую землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни. То
я воображал, что я непременно умру, и живо представлял себе удивление
St.-Jérôme’a, находящего в чулане, вместо меня, безжизненное тело. Вспоминая
рассказы Натальи Савишны о том, что душа усопшего до сорока дней не оставляет дома, я
мысленно после смерти ношусь невидимкой по всем комнатам бабушкиного дома и
подслушиваю искренние слезы Любочки, сожаления бабушки и разговор папа с Августом
Антонычем. «Он славный был мальчик», – скажет папа со слезами на глазах. «Да, – скажет
St.-Jérôme, – но большой повеса». – «Вы бы должны уважать мертвых, – скажет
папа, – вы были причиной его смерти, вы запугали его, он не мог перенести унижения,
которое вы готовили ему… Вон отсюда, злодей!»
И St.-Jérôme упадет на колени, будет плакать и просить прощения. После
сорока дней душа моя улетает на небо; я вижу там что-то удивительно прекрасное, белое,
прозрачное, длинное и чувствую, что это моя мать. Это что-то белое окружает, ласкает меня;
но я чувствую беспокойство и как будто не узнаю ее. «Ежели это точно ты, – говорю я, – то
покажись мне лучше, чтобы я мог обнять тебя». И мне отвечает ее голос: «Здесь мы все
такие, я не могу лучше обнять тебя. Разве тебе не хорошо так?» – «Нет, мне очень хорошо,
но ты не можешь щекотать меня, и я не могу целовать твоих рук…» – «Не надо этого, здесь и
так прекрасно», – говорит она, и я чувствую, что точно прекрасно, и мы вместе с ней летим
все выше и выше. Тут я как будто просыпаюсь и нахожу себя опять на сундуке, в темном
чулане, с мокрыми от слез щеками, без всякой мысли, твердящего слова: и мы все летим
выше и выше. Я долго употребляю всевозможные усилия, чтобы уяснить свое положение;
но умственному взору моему представляется в настоящем только одна страшно мрачная,
непроницаемая даль. Я стараюсь снова возвратиться к тем отрадным счастливым мечтам,
которые прервало сознание действительности; но, к удивлению моему, как скоро вхожу в
колею прежних мечтаний, я вижу, что продолжение их невозможно и, что всего
удивительнее, не доставляет уже мне никакого удовольствия.

Глава XVI
Перемелется, мука будет

Я ночевал в чулане, и никто не приходил ко мне; только на другой день, то есть в
воскресенье, меня перевели в маленькую комнатку, подле классной, и опять заперли. Я
начинал надеяться, что наказание мое ограничится заточением, и мысли мои, под влиянием
сладкого, крепительного сна, яркого солнца, игравшего на морозных узорах окон, и дневного

72 на колени! (фр. )