Page 84 - Детство. Отрочество. После бала

лестницы, с которой мне видно все, что происходит в девичьей. Вот лежанка, на которой
стоят утюг, картонная кукла с разбитым носом, лоханка, рукомойник; вот окно, на котором в
беспорядке валяются кусочек черного воска, моток шелку, откушенный зеленый огурец и
конфетная коробочка, вот и большой красный стол, на котором, на начатом шитье, лежит
кирпич, обшитый ситцем, и за которым сидит она в моем любимом розовом холстинковом
платье и голубой косынке, особенно привлекающей мое внимание. Она шьет, изредка
останавливаясь, чтобы почесать иголкой голову или поправить свечку, а я смотрю и думаю:
«Отчего она не родилась барыней, с этими светлыми голубыми глазами, огромной русой
косой и высокой грудью? Как бы ей пристало сидеть в гостиной, в чепчике с розовыми
лентами и в малиновом шелковом капоте, не в таком, какой у Мими, а какой я видел на
Тверском бульваре. Она бы шила в пяльцах, а я бы в зеркало смотрел на нее, и что бы ни
захотела, я все бы для нее делал; подавал бы ей салоп, кушанье, сам бы подавал…»
И что за пьяное лицо и отвратительная фигура у этого Василья в узком сюртуке,
надетом сверх грязной розовой рубашки навыпуск! В каждом его телодвижении, в каждом
изгибе его спины, мне кажется, что я вижу несомненные признаки отвратительного
наказания, постигнувшего его…
– Что, Вася? опять, – сказала Маша, втыкая иголку в подушку и не поднимая головы
навстречу входившему Василью.
– А что ж? разве от него добро будет, – отвечал Василий, – хоть бы решил одним
чем-нибудь; а то пропадаю так ни за что, и все через него .
– Чай будете пить? – сказала Надежа, другая горничная.
– Благодарю покорно. И ведь за что ненавидит, вор этот, дядя-то твой, за что? за то, что
платье себе настоящее имею, за форц за мой, за походку мою. Одно слово. Эхма! – заключил
Василий, махнув рукой.
– Надо покорным быть, – сказала Маша, скусывая нитку, – а вы так все…
– Мочи моей не стало, вот что!
В это время в комнате бабушки послышался стук дверью и ворчливый голос Гаши,
приближавшейся по лестнице.
– Поди тут угоди, когда сама не знает, чего хочет… проклятая жисть, каторжная!
Хоть бы одно что, прости, господи, мое согрешение, – бормотала она, размахивая руками.
– Мое почтение Агафье Михайловне, – сказал Василий, приподнимаясь ей навстречу.
– Ну вас тут! Не до твоего почтения, – отвечала она грозно, глядя на него, – и зачем
ходишь сюда? разве место к девкам мужчине ходить…
– Хотел об вашем здоровье узнать, – робко сказал Василий.
– Издохну скоро, вот какое мое здоровье, – еще с большим гневом, во весь рот
прокричала Агафья Михайловна.
Василий засмеялся.
– Тут смеяться нечего, а коли говорю, что убирайся, так марш! Вишь, поганец, тоже
жениться хочет, подлец! Ну, марш, отправляйся!
И Агафья Михайловна, топая ногами, прошла в свою комнату, так сильно стукнув
дверью, что стекла задрожали в окнах.
За перегородкой долго еще слышалось, как, продолжая бранить все и всех и проклинать
свое житье, она швыряла свои вещи и драла за уши свою любимую кошку; наконец дверь
приотворилась, и в нее вылетела брошенная за хвост, жалобно мяукавшая кошка.
– Видно, в другой раз прийти чайку напиться, – сказал Василий шепотом. – До
приятного свидания.
– Ничего, – сказала, подмигивая, Надежа, – я вот пойду самовар посмотрю.
– Да и сделаю ж я один конец, – продолжал Василий, ближе подсаживаясь к Маше, как
только Надежа вышла из комнаты, – либо пойду прямо к графине, скажу: «так и так», либо
уж… брошу все, убегу на край света, ей-богу.
– А я как останусь…
– Одну тебя жалею, а то бы уж даа… вно моя головушка на воле была, ей-богу, ей-богу.