Page 86 - Детство. Отрочество. После бала

вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и веревкой стегал себя по голой
спине так больно, что слезы невольно выступали на глазах.
Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я
решил, не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе
счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, – и я дня три, под влиянием
этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался
чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на
последние деньги.
То раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры, я вдруг был
поражен мыслью: почему симметрия приятна для глаз? что такое симметрия? Это
врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно основано? Разве во всем в жизни
симметрия? Напротив, вот жизнь – и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни
душа переходит в вечность; вот вечность – и я провел с одной стороны овальной фигуры
черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом
деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой
жизни, хотя и потеряли о том воспоминание.
Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и которого связь я с
трудом могу уловить теперь, – понравилось мне чрезвычайно, и я, взяв лист бумаги, вздумал
письменно изложить его, но при этом в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей,
что я принужден был встать и пройтись по комнате. Когда я подошел к окну, внимание мое
обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои сосредоточились
на решении вопроса: в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда
она околеет? В это время Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я
размышлял о чем-то, и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что все то, о чем я
думал, была ужаснейшая гиль.
Я рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы дать понять
читателю о том, в каком роде были мои умствования.
Но ни одним из всех философских направлений я не увлекался так, как скептицизмом,
который одно время довел меня до состояния, близкого сумасшествию. Я воображал, что,
кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а
образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я
перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним словом, я сошелся с
Шеллингом в убеждении, что существуют не предметы, а мое отношение к ним. Были
минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до такой степени
сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь
врасплох застать пустоту (néant) там, где меня не было.
Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности – ум человека!
Слабый ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно
за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен был сметь
затрагивать.
Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости
ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу,
уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка.
Отвлеченные мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в
известный момент состояние души и перенести его в воспоминание. Склонность моя к
отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что
часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих
мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал.
Спрашивая себя: о чем я думаю? – Я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я
думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил…
Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему
самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего