Page 70 - Бегущая по волнам

Если не будет открыт убийца, я, конечно, буду вынуждена дать свое – о! – очень несложное
показание, но объявить – кто я, теперь, со всем тем, что вынудило меня явиться сюда, – мне
нельзя. У меня есть отец, восьмидесятилетний старик. У него уже был удар. Если он прочтет
в газетах мою фамилию, это может его убить.
– Вы боитесь огласки?
– Единственно. Кроме того, показание по существу связано с моим именем, и, объявив,
в чем было дело, я, таким образом, все равно что назову себя.
– Так, – сказал комиссар, поддаваясь ее рассудительному, ставшему центром
настроения всей сцены тону. – Но не кажется ли вам, что, отказываясь дать объяснение, вы
уничтожаете существенную часть дознания, которая, конечно, отвечает вашему интересу?
– Не знаю. Может быть, даже – нет. В этом-то и горе. Я должна ждать. С меня довольно
сознания непричастности, если уж я не могу иначе помочь себе.
– Однако, – возразил комиссар, – не ждете же вы, что виновный явится и сам назовет
себя?
– Это как раз единственное, на что я надеюсь пока. Откроет себя, или откроют его.
– У вас нет оружия?
– Я не ношу оружия.
– Начнем по порядку, – сказал комиссар, записывая, что услышал.

Глава XXVII

Пока происходил разговор, я, слушая его, обдумывал, как отвести это, – несмотря на
отрицающие преступление внешность и манеру Биче, – яркое и сильное подозрение, полное
противоречий. Я сидел между окном и столом, задумчиво вертя в руках нарезной болт с
глухой гайкой. Я механически взял его с маленького стола у стены и, нажимая гайку,
заметил, что она свинчивается. Бутлер сидел рядом. Рассеянный интерес к такому странному
устройству глухого конца на болте заставил меня снять гайку. Тогда я увидел, что болт этот
высверлен и набит до краев плотной темной массой, напоминающей засохшую краску. Я не
успел ковырнуть странную начинку, как, быстро подвинувшись ко мне, Бутлер провел левую
руку за моей спиной к этой вещи, которую я продолжал осматривать, и, дав мне понять
взглядом, что болт следует скрыть, взял его у меня, проворно сунув в карман. При этом он
кивнул. Никто не заметил его движений. Но я успел почувствовать легкий запах опиума,
который тотчас рассеялся. Этого было довольно, чтобы я испытал обманный толчок мыслей,
как бы бросивших вдруг свет на события утра, и второй, вслед за этим, более
вразумительный, то есть сознание, что желание Бутлера скрыть тайный провоз яда ничего не
объясняет в смысле убийства и ничем не спасает Биче. Мало того, по молчанию Бутлера
относительно ее имени, – а как я уже говорил, портрет в каюте Геза не оставлял ему
сомнений, – я думал, что хотя и не понимаю ничего, но будет лучше, если болт исчезнет.
Оставив Биче в покое, комиссар занялся револьвером, который лежал на полу, когда мы
вошли. В нем было семь гнезд, их пули оказались на месте.
– Можете вы сказать, чей это револьвер? – спросил Бутлера комиссар.
– Это его револьвер, капитана, – ответил моряк. – Гез никогда не расставался с
револьвером.
– Точно ли это его револьвер?
– Это его револьвер, – сказал Бутлер. – Он мне знаком, как кофейник – повару.
Доктор осматривал рану. Пуля прошла сквозь голову и застряла в стене. Не было труда
вытащить ее из штукатурки, что комиссар сделал гвоздем. Она была помята, меньшего
калибра и большей длины, чем пуля в револьвере Геза; кроме того – никелирована.
– Риверс-бульдог, – сказал комиссар, подбрасывая ее на ладони. Он опустил пулю в
карман портфеля. – Убитый не воспользовался своим кольтом.
Обыск в вещах не дал никаких указаний. Из карманов Геза полицейские вытащили
платок, портсигар, часы, несколько писем и толстую пачку ассигнаций, завернутых в газету.