Page 125 - Белый пароход

найдутся у кого угодно, но то, что вышивает Догуланг, никому не повторить. По себе знаю.
Драконы у нее бегут по знаменам, как живые. Звезды у нее горят на полотне, как в небе. Говорю
же, она мастерица от Бога. И я буду с ней. А если надумали уходить, то и я — с вами. Одной ей
не управиться в бегах, ведь только родила.
— Об этом и речь, Алтун. Завтра, ближе к полуночи, надо быть наготове. Будем уходить. Ты с
Догуланг и ребенком в повозке, а я сбоку верхом, с запасным конем в поводу. Уйдем в пойму
Жаика. Самое главное, к рассвету подальше скрыться, чтобы с утра погоня не напала на след. А
там уйдем…
Они помолчали. И перед тем, как сесть в седло, сотник Эрдене, склонив голову, поцеловал
сухонькую ладошку прислужницы Алтун, понимая, что она послана им с Догуланг самим прови-
дением, эта маленькая женщина, плененная многие годы тому назад в китайских краях, да так и
оставшаяся до старости прислугой в обозах Чингисхана. Кто она была ему, если подумать:
случай-ной спутницей в коловороте чингисхановского похода на Запад. Но, по сути,единственной
и верной опорой влюбленных в роковую для них пору. Сотник понимал: только на нее он мог
положиться, на прислужницу Алтун, и больше ни на кого на свете, ни на кого! Среди десятков
тысяч вооруженных людей, шедших в великом походе, кидавшихся с грозными кликами в бои,
только она одна, старенькая обозная прислужница, могла встать на его сторону. Только она
одна, и больше никто. Так оно потом и случилось.
Уезжая в тот поздний час на своем звездолобом Акжулдузе, минуя войска, спящие привалом в
лагерях и обозных таборах, думал сотник о том, что предстоит впереди, и молил Бога о помощи
ради новорожденного, безвиннейшего существа, ибо каждый новорожденный — это весть от
замысла Бога; по тому замыслу кто-то когда-то предстанет пред людьми, как сам Бог, в людском
обличии, и все увидят, каким должен быть человек. А Бог — это Небо, непостижимое и
необъятное. И Небу знать, кому какую судьбу определить — кому народиться, кому жить.
Сотник Эрдене пытался оглядеть с седла звездное пространство, пытался мысленно заклинать
Небо, пытался услышать в душе ответ судьбы. Но Небо молчало. Луна одиноко царствовала в
зените, незримо проливаясь сиреневым потоком света над сарозекской степью, объятою сном и
таинством ночи…
А наутро снова загремели, зарокотали утробно добулбасы, повелевая людям вставать,
вооружаться, садиться в седла, кидать поклажу в повозки, и снова, воодушевляемая и гонимая
неукротимой властью хагана, двинулась степная армада Чингисхана на Запад.
То был семнадцатый день похода. Позади оставалась обширнейшая часть сарозекской степи
— наиболее труднопроходимая, впереди предстояли через день-другой припойменные земли
Жаика, и дальше путь лежал к великому Итилю, воды которого делили земной мир на две
половины — Восток и Запад.
И все было, как и прежде. Впереди на гарцующих вороных двигались знаменосцы. За ними в
сопровождении кезегулов и свиты — Чингисхан. Под седлом у него шел размеренным тропом
любимый иноходец Хуба с белой гривой и черным хвостом, и, тайно радуя взор, подымая в
сердце хагана и без того с трудом сдерживаемую гордыню, над головой его, как всегда, плыла
неразлуч-ная спутница — белая тучка. Куда он — туда и она. А по земле, заполняя пространство
от края и до края, двигалась человеческая тьма на Запад — колонны, обозы, армии Чингисхана.
Гул стоял, подобно гулу бушующего вдали моря. И все это множество, вся эта движущаяся
лавина людей, коней, обозов, вооружения, имущества, скота были воплощением его,
Чингисхана, мощи и силы, все это шло от него, источником всего этого были его замыслы. И
думал он в седле в тот час все о том же, о чем редко кто из смертных смеет думать, — о
вожделенном мировом владычестве, о единой подлунной державе на вечные времена, коей дано
будет ему править и после смерти. Как? Через его повеления, заблаговременно высеченные на