Page 126 - Белый пароход

скрижалях. И покуда будут стоять скалы с надписями-повелениями, указывающими, как править
миром, пребудет на свете и его воля. Вот о чем думал хаган в тот час в пути, и захватывающая
мысль о надписях на камнях как способе достижения бессмертия уже не давала ему покоя. Он
решил, что займется этим зимой, на берегу Итиля. В ожидании переправы он соберет совет
ученых, мудрецов и предсказателей и выскажет свои золотые мысли о вечной державе, выскажет
свои повеления, и они будут высечены на скалах. Эти слова перевернут мир, и весь мир
припадет к его стопам. С тем он и шел в поход, и все сущее на земле должно было служить этой
цели, а все, что противоречило ей, все, что не способствовало успеху похода, подлежало
устранению с пути и искоренению.
И снова стали слагаться стихи:
Алмазным навершием державы моей Водружу сверкающий месяц в небе… Да!..
И муравей на тропе не уклонится От железных копыт моей армии… Да!..
Переметную суму истории С потного крупа коня моего Благодарные потомки снимут, Постигая
цену могущества… Да!..
Случилось так, что именно в этот день, пополудни, доложили Чингисхану о том, что одна из
женщин в обозе родила — вопреки строжайшему на то его ханскому запрету. Родила ребенка —
неизвестно от кого. Сообщил об этом хептегул Арасан. Краснощекий хептегул, с бегающими
глазками, всегда все знающий и неутомимый, и на этот раз первым принес известие. «Мой долг
доложить тебе, величайший, все, как есть, поскольку на этот счет сделано тобой предупрежде-
ние», — похрипывая — жирок душил его, — заключил свое донесение хептегул Арасан, скача с
хаганом стремя в стремя, чтобы лучше были слышны его слова на ветру.
Чингисхан не сразу внял, не сразу ответил хептегулу. Сосредоточенный в тот миг на мыслях о
заветных скрижалях, он не сразу поддался нахлынувшей досаде и долго не хотел признаться
себе в том, что не ожидал, что подобное известие так подействует на него. Чингисхан молчал
оскорблен-но, с досады прибавил ходу коню, и полы его легкой собольей шубы разлетались по
сторонам, как крылья испуганной птицы. А хептегул Арасан, поспешая рядом, оказался в
затруднительном положении, не зная, как ему быть, он то придерживал поводья, чтобы не
гневить излишне хагана своим присутствием рядом, то снова шел стремя в стремя, чтобы быть
готовым расслышать слова, коли они будут произнесены, и не понимал, не мог взять в толк
причины столь долгого молчания владыки — что стоило тому изречь всего два слова: казнить
ее, — и в тот же час там, в обозах, задавили бы и эту женщину, и ее выродка, коли она
осмелилась родить наперекор высочайшему запрету. Задушили бы дерзкую, закатав в кошму, —
другим в назидание, — и делу конец.
Вдруг хаган резко бросил через плечо, да так, что хептегул даже привстал в седле:
— Так почему, пока не разродилась это обозная сука, никто не заметил, что она брюхата? Или
видели, да помалкивали?
Хептегул Арасан подался было объяснить, как это могло произойти, слова его оказались
сбивчивы, и хаган властно осек его:
— Помолчи!
Спустя немного времени он желчно спросил:
— Коли она ничейная жена, так кто же она, эта разродившаяся в обозах,повариха, истопница,
скотница?
И был крайне удивлен, что роженицей оказалась вышивальщица знамен, поскольку никогда
прежде не приходило ему в голову, что кто-то этим занимается, кто-то кроит и вышивает его
золотые стяги, так же, как не думал он о том, что кто-то тачает ему сапоги или сооружает
очередные юрты, под куполом которых протекала его жизнь. Не думалось прежде о таких
мелочах. Да и с чего бы, разве знамена не существовали сами по себе, рядом с ним и в его