Page 64 - Белый пароход

на губы упала, — стало ли солнце, всем дарующее жизнь, для тебя ненавистным, ослепшим
светилом, самым черным среди всех светил в мире?
Когда, раздираемый болью, твой вопль истошно стоял средь пустыни, когда ты орал и
метался, взывая к богу днями, ночами, когда ты помощи ждал от напрасного неба, когда,
задыхаясь в блевотине, исторгаемой муками плоти, и корчась в мерзком дерьме, истекавшем из
тела, перекручен-ного в судорогах, когда угасал ты в зловонии том, теряя рассудок, съедаемый
тучей мушиной,проклял ли ты из последних сил бога, что сотворил всех нас в покинутом им
самим мире?
Когда сумрак затмения застилал навсегда изувеченный пытками разум, когда память твоя,
разъятая силой, неотвратимо теряла сцепления прошлого, когда забывал ты в диких метаниях
взгляд матери, шум речки подле горы, где играл ты летними днями, когда имя свое и имя отца ты
утратил в сокрушенном сознании, когда лики людей, среди которых ты вырос, померкли и имя
девицы померкло, что тебе улыбалась стыдливо, — разве не проклял ты, падая в бездну
беспамятства, мать свою страшным проклятьем за то, что посмела зачать тебя в чреве и родить
на свет божий для этого дня?..»
История эта относилась к тем временам, когда, вытесненные из южных пределов кочевой
Азии, жуаньжуаны хлынули на север и, надолго завладев сарозеками, вели непрерывные войны
с целью расширения владений и захвата рабов. На первых порах, пользуясь внезапностью
нашествия, в прилегающих к сарозекам землях они взяли много пленных, в том числе женщин и
детей. Всех их погнали в рабство. Но сопротивление чужеземному нашествию возросло.
Начались ожесточенные столкновения. Жуаньжуаны не собирались уходить из сарозеков, а,
напротив, стремились прочно утвердиться в этих обширных для степного скотоводства краях.
Местные же племена не примирялись с такой утратой и считали своим правом и долгом рано или
поздно изгнать захватчиков. Как бы то ни было, большие и малые сражения шли с переменным
успехом. Но и в этих изнурительных войнах были моменты затишья.
В одно из таких затиший купцы, пришедшие с караваном товаров в найманские земли,
рассказыва-ли, сидя за чаем, как минули они сарозекские степи без особых помех у колодцев со
стороны жуаньжуанов, и упомянули о том, что встретили в сарозеках одного молодого пастуха
при большом верблюжьем стаде. Купцы стали с ним разговор вести, а он оказался манкуртом. С
виду здоровый, и не подумаешь никак, что такое с ним сотворено. Наверно, не хуже других был
когда-то и речист и понятлив, и сам совсем молодой еще, только-только усы пробиваются, и
обличьем недурен, а обмолвишься словом — вроде как вчера народился на свет, не помнит,
бедняга, не знает имени своего, ни отца, ни матери, ни того, что с ним сделали жуаньжуаны,
откуда сам родом, тоже не знает. О чем ни спро-сишь, молчит, ответит только «да», «нет», и все
время за шапку держится, плотно надетую на голову. Хотя и грешно, но и над увечьем люди
смеются. При этих словах посмеялись над тем, что, оказывается, бывают такие манкурты, у
которых верблюжья кожа местами навсегда прирастает к голове. Для такого манкурта хуже
любой казни, если припугнуть: давай, мол, отпарим твою голову. Будет биться, как дикая
лошадь, но к голове не даст притронуться. Такие шапку не снимают ни днем, ни ночью, в шапке
спят… И, однако, продолжали гости, дурак дураком, но дело свое манкурт соблюдал — зорко
следил, пока караванщики не удалились достаточно от того места, где бродило его стадо
верблюдов. А один погонщик решил разыграть на прощание того манкурта:
— Путь далекий у нас впереди. Кому привет передать, какой красавице, в какой стороне?
Говори, не скрывай. Слышишь? Может, платок передать от тебя?
Манкурт долго молчал, глядя на погонщика, а потом проронил:
— Я каждый день смотрю на луну, а она на меня. Но мы не слышим друг друга… Там кто-то
сидит…