Page 69 - Белый пароход

что увидит сейчас сына, превращенного в манкурта. Потом снова обрадовалась и уже не
понимала толком, что с ней происходит.
Вот оно пасется, стадо, но где же пастух? Должен быть где-то здесь. И увидела на другом
краю дола человека. Издали не различить было, кто он. Пастух стоял с длинным посохом, держа
на поводу позади себя верхового верблюда с поклажей, и спокойно смотрел из-под
нахлобученной шапки на ее приближение.
И когда приблизилась, когда узнала сына, не помнила Найман-Ана, как скатилась со спины
верблюдицы. Показалось ей, что она упала, но до того ли было!
— Сын мой, родной! А я ищу тебя кругом! — Она бросилась к нему как через чащобу,
разделявшую их. — Я твоя мать!
И сразу все поняла и зарыдала, топча землю ногами, горько и страшно, кривя судорожно
прыгающие губы, пытаясь остановиться и не в силах справиться с собой. Чтобы устоять на ногах,
цепко схватилась за плечо безучастного сына и все плакала и плакала, оглушенная горем,
которое давно нависло и теперь обрушилось, подминая и погребая ее. И, плача, всматривалась
сквозь слезы, сквозь налипшие пряди седых мокрых волос, сквозь трясущиеся пальцы, которыми
размазывала дорожную грязь по лицу, в знакомые черты сына и все пыталась поймать его
взгляд, все еще ожидая, надеясь, что он узнает ее, ведь это же так просто — узнать собственную
мать!
Но ее появление не произвело на него никакого действия, точно бы она пребывала здесь
постоянно и каждый день навещала его в степи. Он даже не спросил, кто она и почему плачет. В
какой-то момент пастух снял с плеча ее руку и пошел, таща за собой неразлучного верхового
верблюда с поклажей, на другой край стада, чтобы взглянуть, не слишком ли далеко убежали
затеявшие игру молодые животные.
Найман-Ана осталась на месте, присела на корточки, всхлипывая, зажимая лицо руками, и так
сидела, не поднимая головы. Потом собралась с силами, пошла к сыну, стараясь сохранить
спокойст-вие. Сын-манкурт как ни в чем не бывало бессмысленно и равнодушно посмотрел на
нее из-под плотно нахлобученной шапки, и что-то вроде слабой улыбки скользнуло по его
изможденному, начерно обветренному, огрубевшему лицу. Но глаза, выражая дремучее
отсутствие интереса к чему бы то ни было на свете, остались по-прежнему отрешенными.
— Садись, поговорим, — с тяжелым вздохом сказала Найман-Ана.
И они сели на землю.
— Ты узнаешь меня? — спросила мать.
Манкурт отрицательно покачал головой.
— А как тебя звать?
— Манкурт, — ответил он.
— Это тебя теперь так зовут. А прежнее имя свое помнишь? Вспомни свое настоящее имя.
Манкурт молчал. Мать видела, что он пытался вспомнить, на переносице от напряжения
выступили крупные капли пота и глаза заволоклись дрожащим туманом. Но перед ним возникла,
должно, глухая непроницаемая стена, и он не мог ее преодолеть.
— А как звали твоего отца? А сам ты кто, откуда родом? Где ты родился, хоть знаешь?
Нет, он ничего не помнил и ничего не знал.
— Что они сделали с тобой! — прошептала мать, и опять губы ее запрыгали помимо воли, и,
задыхаясь от обиды, гнева и горя, она снова стала всхлипывать, тщетно пытаясь унять себя.
Горести матери никак не трогали манкурта.
— Можно отнять землю, можно отнять богатство, можно отнять и жизнь,проговорила она
вслух, — но кто придумал, кто смеет покушаться на память человека?! О господи, если ты есть,
как внушил ты такое людям? Разве мало зла на земле и без этого?