Page 66 - Белый пароход

некому было их высказать, чтобы облегчить горе, и не к кому было обратиться, кроме как к
самому богу…
Чтобы запретить себе думать об этом, она должна была убедиться собственными глазами в
том, что сын был мертв. Кто тогда стал бы оспаривать волю судьбы? Больше всего смущало ее,
что пропал бесследно конь сына. Конь не был сражен, конь в испуге бежал. Как всякая табунная
лошадь, рано или поздно конь должен был вернуться к родным местам и притащить за собой
труп всадника на стремени. И тогда, как ни страшно то было бы, искричалась, исплакалась,
навылась бы она над останками и, раздирая лицо ногтями, все сказала бы о себе, горемычной и
распроклятой, так, чтобы тошно стало богу на небе, если только понятлив он к иносказаниям. Но
зато никаких сомнений не держала бы в душе и к смерти готовилась бы с холодным рассудком,
ожидая ее в любой час, не цепляясь, не задерживаясь даже мысленно, чтобы продлить свою
жизнь. Но тело сына так и не нашли, а лошадь не вернулась. Сомнения мучили мать, хотя
соплеменники начали постепенно забывать об этом, ибо все утраты со временем притупляются и
подлежат забвению… И только она, мать, не могла успокоиться и забыть. Мысли ее кружились
все по тому же кругу. Что приключилось с лошадью, где остались сбруя, оружие — по ним хотя
бы косвенно можно было бы установить, что сталось с сыном. Ведь могло случиться и так, что
коня перехватили жуаньжуаны где-нибудь в сарозеках, когда он уже выбился из сил и дал себя
поймать. Лишняя лошадь с доброй сбруей тоже добыча. Как же они поступили тогда с ее сыном,
волочившимся на стремени, — зарыли в землю или бросили на растерзание степному зверью? А
что, если вдруг он был жив, еще жив каким-то чудом? Добили ли они его и тем оборвали его
муки, или бросили издыхать в чистом поле, или же?.. А вдруг?..
Конца не было сомнениям. И когда заезжие купцы обмолвились за чаепитием о молодом
манкурте, повстречавшемся им в сарозеках, не подозревали они, что тем самым бросили искорку
в изболевшую душу Найман-Аны. Сердце ее захолонуло в тревожном предчувствии. И мысль, что
то мог оказаться ее пропавший сын, все больше, все настойчивей, все сильней завладевала ее
умом и сердцем. Мать поняла, что не успокоится, пока, разыскав и увидев того манкурта, не
убедится, что то не сын ее.
В тех полустепных предгорьях на летних стоянках найманов протекали небольшие
каменистые речки. Всю ночь прислушивалась Найман-Ана к журчанию проточной воды. О чем
говорила ей вода, так мало созвучная ее смятенному духу? Успокоения хотелось. Наслушаться,
насытиться звуками бегущем влаги, перед тем как двинуться в глухое безмолвие сарозеков. Мать
знала, как опасно и рискованно отправляться в сарозеки в одиночку, но не желала посвящать
кого бы то ни было в задуманное дело. Никто бы этого не понял. Даже самые близкие не
одобрили бы ее намерений. Как можно пуститься на поиски давно убитого сына? И если по
какой-то случайности он остался жив и обращен в манкурта, то тем более бессмысленно
разыскивать его, понапрасну надрывать сердце, ибо манкурт всего лишь внешняя оболочка,
чучело прежнего человека…
Той ночью накануне выезда несколько раз выходила она из юрты. Долго всматривалась,
вслушивалась, старалась сосредоточиться, собраться с мыслями. Полуночная луна стояла высоко
над головой в безоблачном небе, обливая землю ровным молочно-бледным светом. Множество
белых юрт, раскиданных в разных местах по подножиям увалов, были похожи на стаи крупных
птиц, заночевавших здесь, у берегов шумливых речушек. Рядом с аулом, там, где располагались
овечьи загоны, и дальше, в логах, где паслись табуны лошадей, слышались собачий лай и
невнятные голоса людей. Но больше всего трогали Найман-Ану переклички поющих девушек,
бодрствующих у загонов с ближнего края аула. Сама когда-то пела эти ночные песни… В этих
местах стояли они каждое лето, сколько помнит, как привезли ее сюда невестой. Вся жизнь
протекла в этих местах: и когда людно было в семье, когда ставили они здесь сразу четыре юрты