Page 67 - Белый пароход

— одну кухонную, одну гостиную и две жилых, — и потом, после нашествия жуаньжуанов, когда
осталась одна…
Теперь и она покидала свою одинокую юрту… Еще с вечера снарядилась в путь. Запаслась
едой и водой. Воды брала побольше. В двух бурдюках везла воду на случай, если не сразу
удастся отыскать колодцы в сарозекских местах… Еще с вечера стояла на приколе поблизости от
юрт верблюдица Акмая. Надежда и спутница ее. Могла ли она отважиться двинуться в
сарозекскую глухомань, если бы не полагалась на силу и быстроту Акмаи! В том году Акмая
оставалась яловой, отдыхала после двух родов и была в отличной верховой форме. Сухопарая, с
крепкими длинными ногами, с упругими подошвами, еще не расшлепанными от непомерных
тяжестей и старости, с прочной парой горбов и красиво посаженной на мускулистой шее сухой,
ладной голо-вой, с подвижными, как крылья бабочки, легкими ноздрями, ухватисто
забирающими воздух на ходу, белая верблюдица Акмая стоила целого стада. За такую
скороходку в цвете сил давали десятки голов гулевого молодняка, чтобы потомство от нее
получилось. То было последнее сокровище, золотая матка в руках Найман-Аны, последняя
память ее прежнего богатства. Остальное разошлось, как пыль, смытая с рук. Долги,
сорокадневные и годовые аши — поминки по погибшим… По сыну, на поиски которого собралась
она из предчувствия, от непомерной тоски и горя, тоже уже были справлены недавно последние
поминовения при большом стечении народа, всех найманов ближайшей округи.
На рассвете Найман-Ана вышла из юрты, уже готовая в путь. Выйдя, остановилась,
перешагнув порог, прислонилась к двери, задумалась, окидывая взглядом спящий аул, перед тем
как покинуть его. Еще стройная, еще сохранившая былую красоту Найман-Ана была подпоясана,
как и полагалось в дальнюю дорогу. На ней были сапоги, шаровары, камзол без рукавов поверх
платья, на плечах свободно свисающий плащ. Голову она повязала белым платком, стянув концы
на затылке. Так решила в своих ночных раздумьях — уж коли надеется увидеть сына в живых, то
к чему траур. А если не сбудется надежда, то и потом успеет обернуть голову вечным черным
платком. Сумеречное утро скрадывало в тот час поседевшие волосы и печать глубоких горестей
на лице матери — морщины, глубоко избороздившие печальное чело. Ее глаза повлажнели в тот
миг, и она тяжело вздохнула. Думала ли, гадала ли, что и такое придется пережить. Но затем
собралась с духом. «Ашвадан ля илла хиль алла», — прошептала она первую строку молитвы
(нет бога кроме бога) и с тем решительно направилась к верблюдице, осадила ее на подогнутые
колени. Огрызаясь привычно для острастки, негромко покрикивая, Акмая неторопливо
опустилась грудью на землю. Быстро перекинув переметные сумки через седло, Найман-Ана
взобралась верхом на верблюдицу, понукнула ее, и та встала, выпрямляя ноги и вознося сразу
хозяйку высоко над землей. Теперь Акмая поняла — ей предстоит дорога…
Никто в ауле не знал о выезде Найман-Аны и, кроме заспанной свояченицы-прислуги, то и
дело широко зевавшей, никто не провожал ее в тот час. Ей она еще с вечера сказала, что поедет
к своим торкунам — родственникам по девичеству — погостить и что оттуда, если будут
паломники, отправится вместе с ними в кипчакские земли, поклониться храму святого Яссави…
Она выехала пораньше, чтобы никто не докучал расспросами. Удалившись от аула, Найман-
Ана повернула в сторону сарозеков, смутная даль которых едва угадывалась в неподвижной
пустоте впереди…
Поезда в этих краях шли с востока па запад и с запада на восток.
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства —
Сары-Озеки. Серединные земли желтых степей…
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от
Гринвичского меридиана.
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…