Page 71 - Белый пароход

как лодка, с концами, загнутыми вверх, а сзади болталась, поблескивая, черная, сухая коса,
плетенная в два зуба. Жуаньжуан привстал на стременах, держа наготове пику, оглядывался,
крутил головой, и глаза его поблескивали. Это был один из врагов, захвативших сарозеки,
угнавших немало народа в рабство и причинивших столько несчастий ее семье. Но что могла она,
невооруженная женщина, против свирепого воина-жуаньжуана? Но думалось ей о том, какая
жизнь, какие события привели этих людей к такой жестокости, дикости — вытравить память
раба…
Порыскав взад-вперед, жуаньжуан вскоре удалился назад к стаду.
Был уже вечер. Солнце закатилось, но зарево еще долго держалось над степью. Потом разом
смерклось. И наступила глухая ночь.
В полном одиночестве Найман-Ана провела ту ночь в степи где-то недалеко от своего
горемыч-ного сына-манкурта. Вернуться к нему побоялась. Давешний жуаньжуан мог остаться на
ночь при стаде.
И к ней пришло решение не оставлять сына в рабстве, попытаться увезти его с собой. Пусть
он манкурт, пусть не понимает что к чему, но лучше пусть он будет у себя дома, среди своих, чем
в пастухах у жуаньжуаней в безлюдных сарозеках. Так подсказывала ей материнская душа.
Примириться с тем, с чем примирялись другие, она не могла. Не могла она оставить кровь свою в
рабстве. А вдруг в родных местах вернется к нему рассудок, вспомнит вдруг детство…
Наутро Найман-Ана снова села верхом на Акмаю. Дальними, кружными путями долго
подбиралась она к стаду, продвинувшемуся за ночь довольно далеко. Обнаружив стадо, долго
всматривалась, нет ли кого из жуаньжуаней. И лишь убедившись, что никого нет, они окликнула
сына по имени:
— Жоламан! Жоламан! Здравствуй!
Сын оглянулся, мать вскрикнула от радости, но тут же поняла, что он отозвался просто на
голос.
Снова пыталась Найман-Ана пробудить в сыне отнятую память.
— Вспомни, как тебя зовут, вспомни свое имя! — умоляла и убеждала она. — Твой отец
Доненбай, ты разве не знаешь? А твое имя не Манкурт, а Жоламан [12] . Мы назвали тебя так
потому, что ты родился в пути при большом кочевье найманов. И когда ты родился, мы сделали
там стоянку на три дня. Три дня был пир.
И хотя все это на сына-манкурта не произвело никакого впечатления, мать продолжала
рассказывать, тщетно надеясь — вдруг что-то мелькнет в его померкшем сознании. Но она
билась в наглухо закрытую дверь. И все-таки продолжала твердить свое:
— Вспомни, как твое имя? Твой отец Доненбай!
Потом она накормила, напоила его из своих припасов и стала напевать ему колыбельные
песни.
Песенки ему очень понравились. Ему приятно было слушать их, и нечто живое, какое-то
потепление появилось на его застывшем, задубелом до черноты лице. И тогда мать стала
убеждать его покинуть это место, покинуть жуаньжуаней и уехать с ней к своим родным местам.
Манкурт не представлял себе, как можно встать и уехать куда-то, — а как же стадо? Нет, хозяин
велел все время быть при стаде. Так сказал хозяин. И он никуда не отлучится от стада…
И снова в который раз пыталась Найман-Ана пробиться в глухую дверь сокрушенной памяти и
все твердила:
— Вспомни, ты чей? Как твое имя? Твой отец Доненбай!
Не заметила мать в напрасном тщании, сколько времени прошло, только спохватилась, когда
на краю стада опять появился жуаньжуан на верблюде. В этот раз он оказался гораздо ближе и
ехал спешно, погоняя все быстрее. Найман-Ана не мешкая села на Акмаю. И пустилась прочь. Но