Page 79 - Белый пароход

много знал. Просто он старался меньше размышлять вслух. Но был у них однажды разговор
серьезный.
Возвращались к вечеру с путевых работ. В тот день они противоснежные щиты устанавливали
на седьмом километре, где всегда заносы бушуют. Хотя осень еще только входила в силу, однако
к зиме требовалось готовиться заблаговременно. Так вот, шли они домой. Хороший, светлый
вечер установился, к разговору располагал. В такие вечера сарозекские окрестности, как дно
Аральского моря с лодки в тихую погоду, лишь призрачно угадываются в дымке заката.
— А что, Абу, номерами, как ни пройду мимо, голова твоя все над подоконником торчит.
Пишешь что-то или чинишь что-то — лампа рядом? — спросил Едигей.
— Так это просто все, — охотно отозвался Абуталип, перекладывая лопату с одного плеча на
другое. — Письменного стола у меня нет. Вот как только сорванцы мои улягутся, Зарипа читает
что-нибудь, а я записываю кое-что, пока в памяти, — войну и, главное, мои югославские годы.
Время идет, былое отодвигается все дальше. — Он помолчал. — Я все думаю, что могу сделать
для своих детей. Кормить, поить, воспитывать — это само собой. Сколько смогу, столько смогу. Я
прошел и испытал столько, сколько другому, дай бог, за сто лет не придется, я еще живу и дышу,
не зря, должно быть, судьба предоставляет мне такую возможность. Может быть, для того, чтобы
я что-то сказал, в первую очередь своим детям. И мне положено отчитаться перед ними за свою
жизнь, поскольку я породил их на свет, я так понимаю. Конечно, есть общая истина для всех, но
есть еще у каждого свое понимание. А оно уйдет с нами. Когда человек проходит круги между
жизнью и смертью в мировой сшибке сил и его могли по меньшей мере сто раз убить, а он
выживает, то многое дается ему познать — добро и зло, истину и ложь…
— Постой, одно не пойму, — удивленно перебил его Едигей. — Может, ты и верные вещи
говоришь, но сынки твои малыши, сопляки еще, парикмахерской машинки боятся — что они
поймут?
— Потому и записываю. Для них хочу сохранить. Буду жив или нет, никому не знать наперед.
Вот третьего дня задумался, как дурак, чуть под состав не попал. Казангап успел. Столкнул с
места. Да заругался потом страшно: пусть, говорит, дети твои сегодня на коленях господа бога
благодарят.
— И верно. Я тебе давно говорил. И Зарипе говорил, — возмутился, в свою очередь, Едигей и
воспользовался случаем, чтобы еще раз высказать свои опасения. — Что ты ходишь по путям так,
точно паровоз должен с рельсов сворачивать, дорогу тебе уступать? Грамотный человек, сколько
можно тебе говорить? Ты теперь железнодорожник, а ходишь как на базаре. Попадешь, не шути.
— Ну, если такое случится, сам буду виноват, — мрачно согласился он. — Но ты все-таки
послушай меня, потом будешь выговаривать.
— Да я так, к слову, говори.
— В прежние времена люди детям наследство оставляли. К добру ли, к худу ли оставалось то
наследство — когда как. Сколько книг об этом написано, сказок, в театрах сколько пьес играют о
тех временах, как делили наследство и что потом сталось с наследниками. А почему? Потому что
наследства эти большей частью несправедливо возникали, на чужих тяготах да чужими трудами,
на обмане, оттого изначально таят они в себе зло, грех, несправедливость. А я утешаю себя тем,
что мы, слава богу, избавлены от этого. Мое наследство вреда никому не причинит. Это лишь мой
дух, мои записи будут, а в них все, что я понял и вынес из войны. Большего богатства для детей
у меня нет. Здесь, в сарозскских пустынях, пришел я к этой мысли. Жизнь все время оттесняла
меня сюда, чтобы я затерялся, исчез, а я запишу для них все, что думаю-гадаю, и в них, в детях
своих, состоюсь когда-нибудь. То, чего не удалось мне, может быть, достигнут они… А жить им
придется потрудней, чем нам. Так пусть набираются ума смолоду…