Page 173 - Похождения бравого солдата Швейка

После ухода инспекции капрал не мог удержаться от язвительного замечания:
— Вот видите, Швейк, ни чёрта вам не помогло обращение к высшей инстанции! Ни
чёрта оно не стоило! Дерьмо цена ему! Захочу, могу вами обоими печку растопить.
— Господин капрал, — прервал его вольноопределяющийся. — Бросаться направо и
налево дерьмом — аргументация более или менее убедительная, но интеллигентный человек
даже в состоянии раздражения или в споре не должен прибегать к подобным выражениям.
Что же касается смешных угроз, будто вы могли нами обоими печку растопить, та почему
же, чёрт возьми, вы до сих пор этого не сделали, имея к тому полную возможность?
Вероятно, в этом сказалась ваша духовная зрелость и необыкновенная деликатность.
— Довольно с меня! — вскочил капрал. — Я вас обоих в тюрьму могу упрятать.
— За что же, голубчик? — невинно спросил вольноопределяющийся.
— Это уж моё дело, за что, — храбрился капрал.
— Ваше дело? — переспросил с улыбкой вольноопределяющийся. — Так же, как и
наше. Это как в картах: «Деньги ваши будут наши». Скорее всего, сказал бы я, на вас
повлияло упоминание о том, что вам придётся явиться на рапорт, а вы начинаете кричать на
нас, явно злоупотребляя служебным положением.
— Грубияны вы, вот что! — закричал капрал, набравшись храбрости и делая страшное
лицо.
— Знаете, что я вам скажу, господин капрал, — сказал Швейк. — Я старый солдат, и до
войны служил, и не знаю случая, чтобы ругань приводила к чему-нибудь хорошему.
Несколько лет тому назад, помню, был у нас в роте взводный по фамилии Шрейтер. Служил
он сверхсрочно. Его бы уж давно отпустили домой в чине капрала, но, как говорится, нянька
его в детстве уронила. Придирался он к нам, приставал как банный лист; то это не так, то то
не по предписанию — словом, придирался, как только мог, и всегда нас ругал: «Не солдаты
вы, а ночные сторожа». В один прекрасный день меня это допекло, и я пошёл с рапортом к
командиру роты. «Чего тебе?» — спрашивает капитан. «Осмелюсь доложить, господин
капитан, с жалобой на нашего фельдфебеля Шрейтера. Мы как-никак солдаты его
величества, а не ночные сторожа. Мы служим верой и правдой государю императору, а не
баклуши бьём». — «Смотри у меня, насекомое, — ответил мне капитан. — Вон! И чтобы
больше мне на глаза не попадаться!» А я на это: «Покорнейше прошу направить меня на
батальонный рапорт». Когда я на батальонном рапорте объяснил обер-лейтенанту, что мы не
сторожа, а солдаты его императорского величества, он посадил меня на два дня, но я просил
направить меня на полковой рапорт. На полковом рапорте господин полковник после моих
объяснений заорал на меня, что я идиот, и послал ко всем чертям. А я опять: «Осмелюсь
доложить, господин полковник, прошу направить меня на рапорт в бригаду». Этого он
испугался и моментально велел позвать в канцелярию нашего фельдфебеля Шрейтера, и
тому пришлось перед всеми офицерами просить у меня прощения за «ночных сторожей».
Потом он нагнал меня во дворе и заявил, что с сегодняшнего дня ругаться не будет, но
доведёт меня до гарнизонной тюрьмы. С той поры я всегда был начеку, но всё-таки не
уберёгся. Стоял я однажды на часах у цейхгауза. На стенке, как водится, каждый часовой
что-нибудь оставлял на память: нарисует, скажем, женские части или стишок какой напишет.
А я ничего не мог придумать и от скуки подписался как раз под последней надписью
«Фельдфебель Шрейтер — сволочь», фельдфебель, подлец, моментально на меня донёс, так
как ходил за мной по пятам и выслеживал, словно полицейский пёс. По несчастной
случайности, над этой надписью была другая: «На войну мы не пойдём, на неё мы все
на…ём». А дело происходило в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда нас собирались
посылать против Сербии из-за консула Прохазки. Меня моментально отправили в Терезин, в
военный суд. Раз пятнадцать господа из военного суда фотографировали стену цейхгауза со
всеми надписями и моей подписью в том числе. Чтобы после исследовать мой почерк, меня
раз десять заставляли писать «На войну мы не пойдём, на неё мы все на…ём», пятнадцать
раз мне пришлось в их присутствии писать: «Фельдфебель Шрейтер — сволочь». Наконец
приехал эксперт-графолог и велел мне написать: «Двадцать девятого июня тысяча восемьсот