Page 174 - Похождения бравого солдата Швейка

девяносто седьмого года Кралов Двур изведал ужасы стихийного разлива Лабы». «Этого
мало, — сказал судебный следователь. — Нам важно это «на…ём». Продиктуйте ему что-
нибудь такое, где много «с» и «р». Эксперт продиктовал мне: «серб, сруб, свербёж, херувим,
рубин, шваль». Судебный эксперт, видно, совсем зарапортовался и всё время оглядывался
назад, на солдата с винтовкой. Наконец он сказал, что необходимо, чтобы я три раза подряд
написал: «Солнышко уже начинает припекать: наступают жаркие дни», — это, мол, пойдёт в
Вену. Затем весь материал отправили в Вену, и наконец выяснилось, что надписи сделаны не
моей рукой, а подпись действительно моя, но в этом-то я и раньше признавался. Мне
присудили шесть недель за то, что я расписался, стоя на часах, и по той причине, что я не мог
охранять вверенный мне пост в тот момент, когда расписывался на стене.
— Видите, вас всё-таки наказали, — не без удовлетворения отметил капрал, — вот и
выходит, что вы настоящий уголовник. Будь я на месте военного суда, я бы вкатил вам не
шесть недель, а шесть лет.
— Не будьте таким грозным, — взял слово вольноопределяющийся. — Поразмыслите-
ка лучше о своём конце. Только что инспекция вам сказала, что вы должны явиться на
рапорт. Не мешало бы вам приготовиться к этому серьёзному моменту и взвесить всю
бренность вашего капральского существования. Что, собственно, представляете вы собою по
сравнению со вселенной, если принять во внимание, что самая близкая неподвижная звезда
находится от этого воинского поезда на расстоянии в двести семьдесят пять тысяч раз
большем, чем солнце, и её параллакс равен одной дуговой секунде. Если представить себе
вас во вселенной в виде неподвижной звезды, вы безусловно были бы слишком ничтожны,
чтобы вас можно было увидеть даже в самый сильный телескоп. Для вашей ничтожности во
вселенной не существует понятия. За полгода вы описали бы на небосводе такую крохотную
дугу, а за год эллипс настолько малых размеров, что их нельзя было бы выразить цифрой,
настолько они незначительны. Ваш параллакс был бы величиной неизмеримо малой.
— В таком случае, — заметил Швейк, — господин капрал может гордиться тем, что его
никто не в состоянии измерить. Что бы с ним ни случилось на рапорте, господин капрал
должен оставаться спокойным и не горячиться, так как всякое волнение вредит здоровью, а в
военное время каждый должен беречься. Невзгоды, связанные с войной, требуют, чтобы
каждая отдельная личность была не дохлятиной, а чем-нибудь получше. Если вас, господин
капрал, посадят, — продолжал Швейк с милой улыбкой, — в случае, если над вами учинят
подобного рода несправедливость, вы не должны терять бодрости духа, и пусть они остаются
при своём мнении, а вы при своём. Знавал я одного угольщика, звали его Франтишек Шквор.
В начале войны мы с ним сидели в полиции в Праге за государственную измену. Потом его
казнили за какую-то там прагматическую санкцию. Когда его на допросе спросили, нет ли у
него возражений против протокола, он сказал:
Пусть было, как было, — ведь как-нибудь да было!
Никогда так не было, чтобы никак не было.
За это его посадили в тёмную одиночку и не давали ему два дня ни есть, ни пить, а
потом опять повели на допрос. Но он стоял на своём:

Пусть было, как было, — ведь как-нибудь да было!
Никогда так не было, чтобы никак не было.

Его отправили в военный суд, и возможно, что и на виселицу он шёл с теми же
словами.
— Нынче, говорят, многих вешают и расстреливают, — сказал один из конвойных. —
Недавно читали нам на плацу приказ, что в Мотоле расстреляли одного запасного, Кудрну,
за то, что он вспылил, прощаясь с женою в Бенешове, когда капитан рубанул шашкой его
мальчонку, сидевшего на руках у матери. Всех политических вообще арестовывают. Одного
редактора из Моравии расстреляли. Ротный нам говорил, что и остальных это ждёт.
— Всему есть границы, — двусмысленно сказал вольноопределяющийся.