Page 175 - Похождения бравого солдата Швейка

— Ваша правда, — отозвался капрал. — Так им, редакторам, и надо. Только народ
подстрекают. Это как в позапрошлом году, когда я ещё был ефрейтором, под моей командой
был один редактор. Он меня иначе не называл, как паршивой овцой, которая всю армию
портит. А когда я учил его делать вольные упражнения до седьмого поту, он всегда говорил:
«Прошу уважать во мне человека». Я ему тогда и показал, что такое «человек». Как-то раз —
на казарменном дворе тогда повсюду была грязь — подвёл я его к большой луже и
скомандовал: «Nieder!»; пришлось парню падать в грязь, только брызги полетели, как в
купальне. А после обеда на нём опять всё должно было блестеть, а мундир сиять, как
стёклышко. Ну и чистил, кряхтел, а чистил; да ещё всякие замечания при этом делал. На
следующий день он снова валялся в грязи, как свинья, а я стоял над ним и приговаривал:
«Ну-с, господин редактор, так кто же выше: паршивая овца или ваш „человек“?» Настоящий
был интеллигент.
Капрал с победоносным видом посмотрел на вольноопределяющегося и продолжал:
— Ему спороли нашивки вольноопределяющегося именно за его образованность, за то,
что он писал в газеты об издевательстве над солдатами. Но как его не шпынять, если такой
учёный человек, а не может затвора разобрать у винтовки, хоть десять раз ему показывай.
Скажешь ему «равнение налево», а он, словно нарочно, воротит свою башку направо и
глядит на тебя, точно ворона. Приёмов с винтовкой не знает, не понимает, за что раньше
браться: за ремень или за патронташ. Вывалит на тебя буркалы, как баран на новые ворота,
когда ему покажешь, что рука должна соскользнуть по ремню вниз. Не знал даже, на каком
плече носят винтовку; честь отдавал, как обезьяна. А повороты при маршировке, господи
боже! При команде «кругом марш!» ему было всё равно, с какой ноги делать: шлёп, шлёп,
шлёп — уже после команды пёр ещё шагов шесть вперёд, топ, топ, топ… и только тогда
поворачивался, как петух на вертеле, а шаг держал, словно подагрик, или приплясывал,
точно старая дева на престольном празднике.
Капрал плюнул.
— Я нарочно выдал ему сильно заржавевшую винтовку, чтобы научился чистить, он
тёр её, как кобель сучку, но если бы даже купил себе на два кило пакли больше, всё равно
ничего не мог бы вычистить. Чем больше чистил, тем хуже, винтовка ещё больше ржавела, а
потом на рапорте винтовка ходила по рукам, и все удивлялись, как это можно довести
винтовку до такого состояния, — одна ржавчина. Наш капитан всегда ему говаривал, что
солдата из него не выйдет, лучше всего ему пойти повеситься, чтобы не жрал задаром
солдатский хлеб. А он только из-под очков глазами хлопал. Он редко когда не попадал в
наряд или в карцер, и это было для него большим праздником. В такие дни он обыкновенно
писал свои статейки о том, как тиранят солдат, пока у него в сундуке не сделали обыск. Ну и
книг у него было! Все только о разоружении и о мире между народами. За это его отправили
в гарнизонную тюрьму, и мы от него избавились, до тех пор, пока он опять у нас не
появился, но уже в канцелярии, где он выписывал пайки; его туда поместили, чтобы не
общался с солдатами. Вот как печально кончил этот интеллигент. А мог бы стать большим
человеком, если б по своей глупости не потерял права вольноопределяющегося. Мог бы
стать лейтенантом.
Капрал вздохнул.
— Складок на шинели не умел заправить. Только и знал, что выписывал себе из Праги
всякие жидкости и мази для чистки пуговиц. И всё-таки его пуговицы были рыжие, как Исав.
Но языком трепать умел, а когда стал служить в канцелярии, так только и делал, что
пускался в философствования. Он и раньше был на это падок. Одно слово — «человек», как
я вам уже говорил. Однажды, когда он пустился в рассуждения перед лужей, куда ему
предстояло бухнуться по команде «nieder», я ему сказал: «Когда начинают распространяться
насчёт человека да насчёт грязи, мне, говорю, вспоминается, что человек был сотворён из
грязи, — и там ему и место».
Высказавшись, капрал остался очень собою доволен и стал ждать, что скажет на это
вольноопределяющийся. Однако отозвался Швейк: