Page 30 - Сказки об Италии

Приступили к Чиротта.
— Ты сказал это?
— Ну да, — сознался он.
— И это — правда?
— Кто когда-нибудь уличал меня во лжи?
Чиротта — порядочный человек, хороший семьянин, — дело принимало очень
мрачный оборот — люди были смущены и задумались, а Луиджи пошел домой и сказал
Кончетте:
— Я — уезжаю! Я не хочу знать тебя, если ты не докажешь, что слова этого негодяя —
клевета.
Она, конечно, плакала, но — ведь слезы не оправдывают; Луиджи оттолкнул ее, и вот
она осталась одна, с ребенком на руках, без денег и хлеба.
Вступились женщины — прежде всех Катарина, торговка овощами, умная лисица,
эдакий, знаете, старый мешок, туго набитый мясом и костями и кое-где сильно сморщенный.
— Синьоры, — сказала она, — вы уже слышали, что это касается чести всех вас. Это —
ее шалость, внушенная лунной ночью, задета судьба двух матерей — так? Я беру Кончетту к
себе, и она будет жить у меня, до дня, когда мы откроем правду.
Так и сделали, а потом Катарина и эта сухая ведьма Лючия, крикунья, чей голос
слышно на три мили, — принялись за бедного Джузеппе: призвали и давай щипать его душу,
как старую тряпку:
— Ну, добряк, скажи — ты брал ее много раз, Кончетту?
Толстый Джузеппе надул щеки, подумал и сказал:
— Однажды.
— Это можно было сказать и не думая, — заметила Лючия вслух, но как бы сама себе.
— Случилось это вечером, ночью, утром? — спрашивала Катарина, совсем как судья.
Джузеппе, не подумав, выбрал вечер.
— Было еще светло?
— Да, — сказал дурачина.
— Так! Значит, ты видел ее тело?
— Ну, конечно!
— Так скажи нам, каково оно!
Тут он понял, к чему эти вопросы, и раскрыл рот, как воробей, подавившийся зерном
ячменя, понял и забормотал, сердясь так, что его большие уши налились кровью и стали
лиловыми.
— Что же, — говорит, — я могу сказать? Ведь я не рассматривал ее, как доктор!
— Ты ешь плоды, не любуясь ими? — спросила Лючия. — Но, может быть, ты все-таки
заметил одну особенность Кончеттины? — спрашивает она дальше и подмигивает ему, змея.
— Всё это случилось так быстро, — говорит Джузеппе, — право, я ничего не заметил.
— Значит — ты ее не имел! — сказала Катарина, — она добрая старуха, но, когда
нужно, умеет быть строгой. Словом — они так запутали его в противоречиях, что малый,
наконец, опустил дурную свою голову и сознался:
— Ничего не было, я сказал это со зла.
Старух не удивило это.
— Так мы и думали, — сказали они и, отпустив его с миром, передали дело на суд
мужчин.
Через день собралось наше общество рабочих. Чиротта встал пред ними, обвиняемый в
клевете на женщину, и старик Джакомо Фаска, кузнец, сказал весьма недурно:
— Граждане, товарищи, хорошие люди! Мы требуем справедливости к нам — мы
должны быть справедливы друг ко другу, пусть все знают, что мы понимаем высокую цену
того, что нам нужно, и что справедливость для нас не пустое слово, как для наших хозяев.
Вот человек, который оклеветал женщину, оскорбил товарища, разрушил одну семью и внес
горе в другую, заставив свою жену страдать от ревности и стыда. Мы должны отнестись к