Page 34 - Сказки об Италии

очевидно — венецианка, другая — не помню ее. Осматривают мой ушиб, конечно —
пустяки, положили мне компресс и ушли.
Слесарь нахмурился, замолчал и крепко потер руки; его товарищ снова налил вина в
стаканы, наливая, он высоко поднимал графин, и вино трепетало в воздухе красной живой
струей.
— Мы оба сели у окна, — угрюмо продолжал слесарь, — сели так, чтобы нас не видело
солнце, и вот слышим нежный голосок блондинки этой — она с подругой и доктором идет
по саду, за окном, и говорит на французском языке, который я хорошо понимаю.
— «Вы заметили, какие у него глаза? — говорит она. — Он, разумеется, тоже
крестьянин и, может быть, сняв мундир, тоже будет социалистом, как все у нас. И вот, люди
с такими глазами хотят завоевать весь мир, перестроить всю жизнь, изгнать нас, уничтожить,
всё для того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!»
— «Глупые ребята, — сказал доктор, — полудети, полузвери!»
— «Звери — да! Но — что в них детского?»
— «А эти мечты о всеобщем равенстве…»
— «Вы подумайте, — я равна этому парню, с глазами вола, и другому, с птичьим
лицом, мы все — вы, я и она — мы равны им, этим людям дурной крови! Людям, которых
можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких же зверей, как они…»
— Она говорила очень много и горячо, а я слушал и думал: «Так, синьора!» Я видел ее
не в первый раз, и ты, конечно, знаешь, что никто не мечтает о женщине горячее, чем солдат.
Разумеется, я представлял ее себе доброй, умной, с хорошим сердцем, и в то время мне
казалось, что дворяне — особенно умны.
— Спрашиваю товарища: «Ты понимаешь этот язык?» Нет, он не понимал. Тогда я
передал ему речь блондинки — парень рассердился, как чёрт, и запрыгал по комнате, сверкая
глазом, — один глаз у него был завязан.
— «Вот как! — бормочет он. — Вот как! Она пользуется мной и — не считает меня
человеком! Я ради нее позволяю оскорблять мое достоинство, и она же отрицает его! Ради
сохранности ее имущества я рискую погубить душу…»
— Он был неглупый малый и почувствовал себя глубоко оскорбленным, я — тоже. И
на другой же день мы с ним уже говорили об этой даме громко, не стесняясь. Луото только
мычал и советовал нам:
— «Осторожнее, дети мои! Не забывайте, что вы — солдаты и существует
дисциплина!»
— Нет, мы это не забыли. Но очень многие — почти все, говоря правду, — стали глухи
и слепы, а эти молодцы крестьяне весьма умело пользовались нашей глухотой и слепотой.
Они — выиграли. Они очень хорошо относились к нам; блондинке можно бы многому
поучиться у них, например — они прекрасно научили бы ее, как надо ценить честных людей.
Когда мы уходили оттуда, куда пришли с намерением пролить кровь, многие из нас
получили цветы. Когда мы шли по улицам деревни — в нас бросали уже не камнями и
черепицей, а цветами, друг мой! Я думаю, что мы заслужили это. О дурной встрече можно
забыть, получив хорошие проводы!
Он засмеялся, потом сказал:
— Вот это ты должен превратить в стихи, Винченцо…
Маляр, задумчиво улыбаясь, ответил:
— Да, это очень годится для поэмы! Я думаю, что сумею сделать ее. Когда человеку
минет двадцать пять лет — он становится плохим лириком.
Он отбросил цветок, уже измятый, сорвал другой и оглянулся, тихо продолжая:
— Пройдя путь от груди матери на грудь возлюбленной, человек должен идти дальше,
к другому счастью…
Слесарь молчал, колыхая вино в стакане. Мягко шумит море, там, внизу, за
виноградниками, запах цветов плывет в жарком воздухе.
— Это солнце делает нас слишком ленивыми, слишком мягкими, — бормотал слесарь.