Page 66 - Сказки об Италии

платке на голове, дочь — в голубом.
Уже с первых минут стало ясно, что дочь уступит матери в легкости и силе, — Нунча
бежала так свободно и красиво, точно сама земля несла ее, как мать ребенка, — люди стали
бросать из окон и с тротуаров цветы под ноги ей и рукоплескали, одобряя ее криками; в два
конца она опередила дочь на четыре минуты с лишком, и Нина, разбитая, обиженная
неудачей, в слезах и задыхаясь, упала на ступени паперти, — не могла уже бежать третий
раз.
Бодрая, словно кошка, Нунча наклонилась над нею, смеясь вместе со многими:
— Дитя, — говорила она, поглаживая рассыпавшиеся волосы девушки своей сильной
рукой, — дитя, надо знать, что наиболее сильное сердце в забавах, работе и любви — сердце
женщины, испытанной жизнью, а жизнь узнаешь далеко за тридцать… дитя, не огорчайся!..
И, не давая себе отдохнуть после бега, Нунча снова пожелала танцевать тарантеллу:
— Кто хочет?
Вышел Энрико, снял шляпу и, низко поклонясь этой славной женщине, долго держал
голову почтительно склоненной перед нею.
Грянул, загудел, зажужжал бубен, и вспыхнула эта пламенная пляска, опьяняющая,
точно старое, крепкое, темное вино; завертелась Нунча, извиваясь, как змея, — глубоко
понимала она этот танец страсти, и велико было наслаждение видеть, как живет, играет ее
прекрасное непобедимое тело.
Плясала она долго, со многими, мужчины уставали, а она всё не могла насытиться, и
уже было за полночь, когда она, крикнув:
— Ну, еще раз, Энри, последний! — снова медленно начала танец с ним — глаза ее
расширились и, ласково светясь, обещали много, — но вдруг, коротко вскрикнув, она
всплеснула руками и упала, как подрубленная под колени.
Доктор сказал, что она умерла от разрыва сердца.
Вероятно…

XXIII

Остров спит — окутан строгой тишиною, море тоже спит, точно умерло, — кто-то
сильною рукой бросил с неба этот черный, странной формы камень в грудь моря и убил в
ней жизнь.
Если смотреть на остров из дали морской, оттуда, где золотая дуга Млечного Пути
коснулась черной воды, — остров кажется лобастым зверем: выгнув мохнатую спину, он
прильнул к морю огромной пастью и молча пьет воду, застывшую, как масло.
В декабре очень часты эти мертвенно тихие черные ночи, до того странно тихие, что
неловко и не нужно говорить иначе, как шёпотом или вполголоса, — всё кажется, что
громкий звук может помешать чему-то, что тайно зреет в каменном молчании под синим
бархатом ночного неба.
Так и говорят — вполголоса — двое людей, сидя в хаосе камня на берегу острова; один
— таможенный солдат в черной куртке с желтыми кантами и коротким ружьем за
спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся в щелях
камней; другой — старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый, в серебряных баках
от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у попугая.
Камни как будто окованы серебром, но море окислило белый металл.
Солдат молод и, конечно, говорит о том, что внушают ему года, старик возражает,
неохотно и, порою, сердито:
— Кто же любит в декабре? В это время уже родятся дети…
— Н-но! Если люди молоды — они не ждут…
— Нужно ждать…
— Ты ждал?
— Я, друг мой, не был солдатом, я работал, и всё, что человек должен испытать, —