Page 69 - Сказки об Италии

сказали, что случилось, он упал на колени среди толпы, потом вскочил и ударил невесту
свою левой рукою по лицу, а правой стал душить грека, — народ едва успел отнять его.
— Глупый был парень, — проворчал солдат.
— Ум честного человека — в сердце! Я сказал, что эта история была зимою, перед
праздником рождения младенца Иисуса. Всего за несколько дней. В этот праздник у нас
люди дарят друг другу от избытков своих вино, фрукты, рыбу и птиц, — все дарят и,
конечно, больше всех получают наиболее бедные. Я не помню, как узнал Карлоне правду, но
он ее узнал, и вот в первый день праздника отец и мать Джулии, не выходившие даже и в
церковь, — получили только один подарок: небольшую корзину сосновых веток, а среди них
— отрубленную кисть левой руки Карлоне Гальярди, — кисть той руки, которой он ударил
Джулию, Они — вместе с нею — в ужасе бросились к нему, Карлоне встретил их, стоя на
коленях у двери его дома, его рука была обмотана кровавой тряпкой, и он плакал, точно
ребенок.
— «Что ты сделал с собою?» — спросили его.
— Он ответил:
— «Я сделал то, что следовало: человек, оскорбивший мою любовь, не может жить, —
я его убил… Рука, ударившая безвинно мою возлюбленную, — оскорбила меня, я ее отсек…
Я хочу теперь, чтоб ты, Джулия, простила меня, ты и все твои…»
— Они-то, конечно, простили его, но есть закон и для защиты негодяев — два года
сидел Гальярди в тюрьме за грека, и очень дорого стоило братьям вытащить из нее
Карлоне…
— Потом он женился на Джулии и хорошо жил с нею до старости, создав на острове
новую фамилию — Безруких — Сенцамане…
Старик замолчал, усиленно раскуривая трубку.
— Не нравится мне эта история, — тихо сказал солдат. — Этот твой Карлоне —
дикарь… И глупо всё…
— Твоя жизнь через сто лет тоже покажется глупостью, — внушительно проговорил
старик и, выпустив большой клуб белого во тьме дыма, прибавил:
— Если только кто-нибудь вспомнит, что ты жил на земле…
Снова в тишине раздался плеск воды, теперь сильный и торопливый; старик сбросил
плащ, быстро встал на ноги и скрылся, точно упал в черную воду, оживленную у берега
светлыми точками ряби, синеватой, как серебро рыбьей чешуи.

XXIV

С поля в город тихо входит ночь в бархатных одеждах, город встречает ее золотыми
огнями; две женщины и юноша идут в поле, тоже как бы встречая ночь, вслед им мягко
стелется шум жизни, утомленной трудами дня.
Тихо шаркают три пары ног по темным плитам древней дороги, мощенной
разноплеменными рабами Рима; в теплой тишине ласково и убедительно звучит голос
женщины:
— Не будь суров с людьми…
— Разве ты, мама, замечала за мной это? — вдумчиво спрашивает юноша.
— Ты слишком горячо споришь…
— Горячо люблю мою правду…
С левой руки юноши идет девушка, щелкая по камню деревянными башмаками,
закинув, точно слепая, голову в небо, — там горит большая вечерняя звезда, а ниже ее —
красноватая полоса зари, и два тополя врезались в красное, как незажженные факелы.
— Социалистов часто сажают в тюрьму, — вздохнув, говорит мать.
Сын спокойно отвечает:
— Перестанут. Это ведь бесполезно…
— Да, но пока…