Page 63 - Герой нашего времени

возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных
физиологических наблюдений… Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая
болезнь?
Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.
Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, – мигом
проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога,
полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который
нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его
каждый раз в воде останавливалась.
Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых
вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства
какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он
золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты,
растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным
дождем. Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как
любопытно всматриваться каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и
отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную
даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось,
сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.
– Написали ли вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.
– Нет.
– А если будете убиты?..
– Наследники отыщутся сами.
– Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..
Я покачал головой.
– Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на
память?..
– Хотите ли, доктор, – отвечал я ему, – чтоб я раскрыл вам мою душу?.. Видите ли, я
выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок
напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об
одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут
на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться
надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, – бог с ними! Из жизненной бури я
вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я
взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без
участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и
судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй…
второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры? Это,
кажется, наши противники?..
Мы пустились рысью.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а
сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским
капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я
никогда не слыхал.
– Мы давно уж вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
Я вынул часы и показал ему.
Он извинился, говоря, что его часы уходят.
Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал
его, обратясь к Грушницкому.
– Мне кажется, – сказал он, – что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг
условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
– Я готов, – сказал я.