Page 68 - Герой нашего времени

привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства, никто не умеет лучше
пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты,
потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе покажется
маловажна, потому что касается до одной меня.
Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким. Видно,
я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в глаза; я едва не
упала без памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне
казалось, что я сойду с ума… но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься
жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по комнате; я не
знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала… верно, я ему сказала, что я тебя
люблю… Помню только, что под конец нашего разговора он оскорбил меня ужасным словом
и вышел. Я слышала, как он велел закладывать карету… Вот уж три часа, как я сижу у окна и
жду твоего возврата… Но ты жив, ты не можешь умереть!.. Карета почти готова… Прощай,
прощай… Я погибла, – но что за нужда?.. Если б я могла быть уверена, что ты всегда меня
будешь помнить, – не говорю уж любить, – нет, только помнить… Прощай; идут… я должна
спрятать письмо…
Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне
принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…»
Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого водили по
двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измученного
коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по каменистой дороге.
Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор; в ущелье
стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и однообразно. Я скакал,
задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в
сердце! – одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ей руку… Я молился,
проклинал плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При
возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни,
чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные замыслы роились в голове моей… И
между тем я все скакал, погоняя беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее
дышит; он раза два уж спотыкнулся на ровном месте… Оставалось пять верст до Ессентуков –
казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.
Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут! Но вдруг
поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянулся о
землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод – напрасно: едва слышный
стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи
один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком – ноги мои подкосились;
изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я
думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие – исчезли как дым.
Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с
презрением отвернулся.
Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в
обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно.
Чего мне еще надобно? – ее видеть? – зачем? не все ли кончено между нами? Один горький
прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет
расставаться.
Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной
расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой
желудок.
Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне
счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не