Page 69 - Герой нашего времени

был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы
глаз моих.
Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном
Наполеона после Ватерлоо.
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна, расстегнул
архалук – и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости.
Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огне в строеньях крепости
и слободки. На дворе у нас все было тихо, в доме княгини было темно.
Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не протянул мне
руки.
– Откуда вы, доктор?
– От княгини Лиговской; дочь ее больна – расслабление нервов… Да не в этом дело, а
вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам
советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее
дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с
Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше
не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему
малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень – и
он вышел.
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают,
советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, – а потом умывают руки
и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость
ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в
крепость Н., я зашел к княгине проститься.
Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь особенно
важное? – я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.
– А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.
Я сел молча.
Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее пальцы
стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:
– Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.
Я поклонился.
– Я даже в этом уверена, – продолжала она, – хотя ваше поведение несколько
сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы должны теперь мне
поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за нее, – следственно, рисковали
жизнью… Не отвечайте, я знаю, что вы в этом не признаетесь, потому что Грушницкий убит
(она перекрестилась). Бог ему простит – и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не касается, я не
смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она мне все
сказала… я думаю, все: вы изъяснились ей в любви… она вам призналась в своей (тут княгиня
тяжело вздохнула). Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее
убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной… Послушайте: вы, может
быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, – разуверьтесь! я хочу только счастья
дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете
состояние; вас любит дочь моя, она воспитана так, что составит счастие мужа, – я богата, она у
меня одна… Говорите, что вас удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого
говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь…
одна…
Она заплакала.
– Княгиня, – сказал я, – мне невозможно отвечать вам; позвольте мне поговорить с
вашей дочерью наедине…