Page 93 - Жизнь Арсеньева

полосой белой стали локоть его поршня, поплыли вперед сине-зеркальные стены вагонов с
золотыми орлами…
Я глядел на литые колеса, все быстрее вращавшиеся под ними, на тормоза и рессоры, – и
видел уже только одно: то, что все это густо покрыто белой пылью, волшебной пылью долгого
быстрого пути с юга, из Крыма. Поезд, грохоча, скрывался, продолжая свой
величественно-траурный бег через Россию, куда-то туда, к ее возглавию, я же весь был в этом
сказочном Крыму, в пленительных гурзуфских днях легендарного Пушкина.
Мой скромный уездный поезд ждал меня на дальней боковой платформе, и я уже был рад
тому уединению и отдыху, который предстоял мне в нем. Авилова пробыла со мной до самого
отхода его, все время весело болтая, говоря, что надеется скоро увидать меня снова в Орле,
улыбкой давая понять, что она прекрасно видит то забавное горе, которое приключилось со
мной. При третьем звонке я горячо припал к ее руке, она коснулась губами моей щеки. Я
вскочил в вагон, он толкнулся и двинулся, я, высунувшись в окно, смотрел, как она
отдалялась, стоя на платформе и легонько мне махая…
В пути после того все казалось мне трогательно: и этот коротенький поезд, который то
еле тянулся, то вдруг пускался отчаянно качаться и греметь, и те безлюдные станции и
полустанки, на которых он неизвестно зачем стоял без конца, и все то, уже свое, знакомое, что
снова окружало меня: косыми буграми идущие мимо окон поля, еще голые и потому особенно
невзрачные, голые березовые перелески, тихо ждущие весны, скудные горизонты… Вечер
был тоже скудный, по-весеннему прохладный, с бледным низким небом.

II

Из Орла я увозил одну мечту: как-то продолжить – и, насколько возможно, скорей – то,
что началось в Орле. Однако, чем дальше уезжал от Орла, тем все чаще забывал о нем, глядя в
окно на поля, на долгий апрельский закат. И вот в вагоне уже совсем сумерки, сумерки и за
окнами, в этом редком дубовом лесу, что идет слева от поезда, – голом, корявом, засыпанном
рыжей прошлогодней листвой, только что вышедшей из под зимних снегов. И я уже стою,
держу свою сумку в руках, все больше волнуясь: это уже Субботинский лес, за которым
тотчас станция Писареве. Поезд предостерегающе и печально кричит куда-то в пустоту; я
спешу на площадку: как-то первобытно сыро, свежо, накрапывает дождь, перед станцией
одиноко стоит товарный вагон. Поезд обходит его, и я еще на ходу соскакиваю. Потом бегу по
платформе, прохожу слабо освещенный, бесконечно печальный, затоптанный мужиками
вокзал, выхожу на темный подъезд. В круглом дворе перед ним – жалкий и грязный после
зимы палисадник, чуть видная в сумраке лошаденка мужика-извозчика. Мужик этот, иногда
по неделям напрасно ожидающий седока, кидается ко мне со всех ног, восторженно
соглашается с каждым моим словом, готов скакать со мной хоть на край света и за все, что
угодно – «авось, не обидите!» – и через минуту я уже покорно трясусь в его мелкой тележке:
сперва по дикой и темной деревне, потом – все тише и тише – в темных, молчаливых, всему
миру чужих полях, в черном море земли, за которым брезжит в бесконечной дали под тучками
на северо-западе что-то зеленоватое. Дует навстречу ночной полевой ветерок, жидкий,
дождевой, апрельский, где-то далеко – и все как будто меняя под ветром места – хлопает
перепел. Мелькают в тучках, в низком русском небе, редкие звезды … Опять перепела, весна,
земля – и моя прежняя, глухая, бедная молодость! Дорога мучительно долга: десять верст в
поле с русским мужиком неближний путь. Мужик стал тих, загадочен, пахнет избой, сухой
овчиной своего вытертого полушубка, на просьбы поспешать молчит, а как только изволок,
соскакивает с передка и ровным шагом идет с веревочными вожжами в руках рядом со своей
едва плетущейся кобыленкой, лицо отворачивает … При въезде в Васильевское казалось, что
уже глубокая ночь: нигде ни огня, все безжизненно. Глаз привык к темноте и хорошо видно
каждую избу, каждую голую лозинку перед избой на той широкой улице, по которой
въезжаешь в село; потом видишь и чувствуешь спуск в апрельскую сырость низменности,
влево мост над рекой, а справа дорогу вверх, к неприветливо чернеющей усадьбе. Чувства