Page 95 - Жизнь Арсеньева

с целью купить еще лошадь – там как раз в эту пору была в селе конская ярмарка. На ярмарке
подружился с некоторыми из своих сверстников, тоже все в поддевках и дворянских картузах,
давних завсегдатаев ярмарок, и с их помощью купил молодую породистую кобылу (хотя
цыган отчаянно навязывал мне старого мерина, запаленного донца, – «купи, барин, Мишу, век
будешь любить меня за Мишу!»). Лето после того стало для меня сплошным праздником – я и
трех дней подряд не проводил в Батурине, все гостил у своих новых друзей, а когда она
вернулась из Орла, стал пропадать в городе: как только получил от нее краткую записку:
«вернулась и жажду свидания», тотчас поскакал на станцию, несмотря на неприятность от
глупого остроумия этой записки и на то, что был уже вечер и надвигались тучи, а в вагоне, как
пьяный, радовался шибкому ходу поезда, казавшемуся еще шибче от уже бушевавшей грозы,
от того, что грохот вагона сливался с ударами грома, с шумом ливня по крыше, и все это среди
синего пламени, поминутно затоплявшего черные стекла, по которым, пенясь, хлестала и
свежо пахла дождевая вода.
Не было как будто ничего, кроме удовольствия веселых встреч. Но вот, – это было уже в
конце лета, – один из этих друзей, живший с сестрой и стариком отцом в именьице недалеко
от города, на обрывистом берегу Исты и тоже бывавший у нее, пригласил к себе довольно
большое общество на именинный обед. За ней он приехал сам, она ехала с ним в шарабанчике,
я сзади, верхом. Радовал солнечный, сухой простор полей, открытые и как бы песчаные поля
были без конца покрыты копнами. Все во мне требовало чего то отчаянно-ловкого. Я
безбожно горячил и сдерживал лошадь, потом пускал ее и на всем скаку махал через копны, в
кровь рассекая ей бабки острыми подковами. Именинный обед на прогнившем балконе длился
до вечера, вечер незаметно слился с ночью, с лампами, вином, песнями и гитарами. Я сидел
рядом с ней и уже без всякого стыда держал ее руку в своей, и она не отнимала ее. Поздно
ночью мы, точно сговорившись, встали из-за стола и сошли с балкона в темноту сада, она
остановилась в его теплой черноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, – я
не мог разглядеть, но тотчас угадал их движение… Быстро посерело после того в саду, хрипло
и как то безпомощно-блаженно стали кричать в усадьбе молодые петушки, а еще через минуту
стал светел весь сад от огромного золотистого востока, раскрывшегося за ним над желтыми
полями за речной низменностью … Потом мы стояли на обрыве над этой низменностью, и
она, глядя на солнечно разгорающийся небосклон и уже не замечая меня, пела «Утро»
Чайковского. Оборвав на высоком, недоступном ей звуке, она подхватила нарядные оборки
батистовой юбки цвета куропатки и побежала к дому. Я остановился, растерянный, но уже
неспособный не только соображать что-нибудь, но просто держаться на ногах. Я отошел под
старую березу, стоявшую на скате обрыва в сухой траве, и прилег под ней. Был уже день,
солнце взошло и, как всегда в конце лета, в погожую пору, сразу наступило светлое жаркое
утро. Я положил голову на корни березы и тотчас заснул. Но солнце разгоралось все жарче, –
вскоре я проснулся в таком зное и блеске, что встал и, шатаясь, пошел искать тени. Весь дом
еще спал, стоя в сухом ослепительном свете. Не спал один старый хозяин. Из открытого окна
его кабинета, под которым густо разрослась одичавшая сирень, слышался его кашель, в
котором чувствовалось старческое наслаждение первой утренней трубкой, утренним стаканом
крепкого чаю со сливками. На мои шаги и шум воробьев, ливнем сорвавшихся от меня с
блестящей под солнцем сирени, он выглянул в окно, запахивая на груди старенький халатик из
турецкого узорчатого шелка, показал свое страшное от запухших глаз и громадной седой
бороды лицо и улыбнулся с необыкновенной добротой. Я виновато поклонился, прошел по
балкону в раскрытые двери гостиной, совершенно прелестной своей утренней тишиной и
пустотой, летающими в ней бабочками, синими старинными обоями, креслами и
диванчиками, лег на один из этих диванчиков, на редкость неудобный своей изогнутостью, и
опять заснул глубоким сном. Но тут, – будто бы тотчас же, хотя спал я долго, – кто то подошел
ко мне и, смеясь, что то стал говорить, путать мне волосы.
Я очнулся – передо мной стояли молодые хозяева, брат и сестра, оба черные, огнеглазые,
по-татарски красивые, он в желтой шелковой косоворотке, она в такой же кофточке. Я вскочил
и сел: они как-то очень хорошо говорили, что пора вставать, завтракать, что она уже уехала, и