Page 96 - Жизнь Арсеньева

не одна, а с Кузьминым, и подали мне записочку. Я тотчас вспомнил глаза Кузьмина, – бойкие,
дерзкие, какие-то пестрые, цвета пчелы, – взял записочку, пошел в старинную «девичью», –
там смиренно ждала меня над табуретом с тазом, держа в худой руке, покрытой гречкой,
кувшин с водой, какая-то старушка во всем темненьком, – на ходу прочел: «не старайтесь
больше меня видеть» – и стал умываться. Вода была ледяная, острая – «у нас ведь ключевая-с,
колодезна», сказала старушка и подала мне длиннейшее льняное полотенце. Я быстро прошел
в прихожую, взял картуз и нагайку, пробежал через жаркий двор в конюшню … Лошадь
тихонько и горестно заржала мне навстречу из сумрака, – она так и осталась под седлом,
стояла возле пустых яслей, с подведенными пахами, – я схватил повода, вскочил в седло, все
еще как-то дико-восторженно сдерживая себя, и помчался вон со двора. За усадьбой я круто
свернул в поле, понесся куда глаза глядят по шуршащему жнивью, осадил лошадь под первой
попавшейся копной и, сорвавшись с седла, сел под ней. Лошадь шумела, хватая зубами и таща
к себе снопы за сыплющиеся точно стеклянным зерном колосья, тысячами часиков знойно
торопились в жнивьи и в снопах кузнечики, точно песчаной пустыней простирались вокруг
светлые поля – я ничего не слыхал, не видал, мысленно твердя одно: или она вернет мне себя,
эту ночь, это утро, эти батистовые оборки, зашумевшие от ее замолкавших в сухой траве ног,
или не жить нам обоим!
С этими сумасшедшими чувствами, с безумной уверенностью в них я поскакал в город.

IV

Я надолго остался после того в городе, по целым дням сидел с ней в запыленном садике,
что был в глубине двора при доме ее вдового отца, – отец (беспечный человек, либеральный
доктор) ни в чем ее не стеснял. С той минуты, когда я прискакал к ней с Истры, и она, увидав
мое лицо, прижала обе руки к груди, уже нельзя было понять, чья любовь стала сильней,
счастливей, бессмысленней, – моя или ее (тоже как-то вдруг и неизвестно откуда взявшаяся).
Наконец, чтобы хоть немного дать друг другу отдохнуть, мы решили на время расстаться. Это
было необходимо тем более, что, живя на мелок в Дворянской гостинице, я впал в неоплатный
долг. Пошли к тому же дожди. Я оттягивал разлуку всячески – напоследок собрался с силами и
пустился под ливнем домой. Дома я сперва все только спал, тихо скитался из комнаты в
комнату, ничего не делая, ни о чем не думая. Потом стал задумываться: что же это происходит
со мной и чем все это кончится? Однажды пришел брат Николай, вошел в мою комнату, сел,
не снимая картуза, и сказал: – Итак, мой друг, романтическое существование твое
благополучно продолжается. Все по прежнему: «несет меня лиса за темные леса, за высокие
горы», а что за этими лесами и горами – неведомо. Я ведь все знаю, многое слышал, об
остальном догадываюсь – истории-то эти все на один лад. Знаю и то, что тебе теперь не до
здравых рассуждений. Ну, а все-таки: какие же твои дальнейшие намерения?
Я ответил полушутя: – Всякого несет какая-нибудь лиса. А куда и зачем, конечно,
никому неизвестно. Это даже в Писании сказано: «Иди, юноша, в молодости твоей, куда ведет
тебя сердце твое и куда глядят глаза твои!»
Брат помолчал, глядя в пол и как бы слушая шепот дождя по осеннему жалкому саду,
потом грустно сказал: – Ну, иди, иди …
Я все спрашивал себя: что делать? Было ясно, что именно.
Но чем настойчивее старался я внушить себе, что завтра же надо написать решительное,
прощальное письмо, – это было еще возможно, последней близости между нами еще не
было, – тем все больше охватывала меня нежность к ней, восхищение ею, благодарное
умиление ее любовью ко мне, прелестью ее глаз, лица, смеха, голоса… А через несколько
дней, в сумерки, появился вдруг во дворе усадьбы верховой, мокрый с головы до ног
посыльный подавший мне мокрую депешу: «Больше не могу, жду». Я не спал до рассвета от
страшной мысли, что через несколько часов увижу, услышу ее…
Так, то дома, то в городе, провел я всю осень. Я продал седло, лошадь, в городе жил уже
не в Дворянской гостинице, а на подворьи Никулиной, на Щепной площади. Город был теперь