Page 97 - Жизнь Арсеньева

другой, совсем не тот, в котором шли мои отроческие годы. Все было простое, будничное, –
только иногда, проходя по Успенской улице мимо сада и дома гимназии, ловил я что-то как
будто близкое душе, когда-то пережитое. Уже давно я привычно курил, привычно брился в
парикмахерской, где когда-то сидел с такой детской покорностью, искоса поглядывая, как под
непрерывно стрекочущими ножницами падают на пол мои шелковистые волосы. Мы с утра до
вечера сидели на турецком диване в столовой почти всегда в одиночестве: доктор с утра
уезжал, гимназист, ее брат, уходил в гимназию, после завтрака доктор спал и опять
куда-нибудь уезжал, а гимназист занят был бешеной игрой, беготней со своим рыжим
Волчком, который, притворно ярясь, лая, захлебываясь, носился вверх и вниз по деревянной
лестнице во второй этаж. Одно время эти однообразные сидения и, может быть, моя
неумеренная, неизменная чувствительность наскучили ей – она стала находить предлоги
уходить из дому, бывать у подруг, у знакомых, а я стал сидеть на диване один, слушая крики,
хохот, топот гимназиста и театральный лай Волчка, бесившегося на лестнице, сквозь слезы
глядел в полузавешанные окна на ровное серое небо, куря папиросу за папиросой … Потом
опять что-то случилось с ней: опять она стала сидеть дома, стала так ласкова, добра ко мне, что
я совсем потерял понятие, что она за человек. «Что ж, миленький, сказала она мне однажды,
видно, так тому и быть!» – и, радостно морщась, заплакала. Это было после завтрака, когда в
доме все ходили на цыпочках, оберегая отдых доктора. – «Мне только папу страшно жалко,
для меня никого в мире нет дороже его!» – сказала она, как всегда, удивляя меня своей
чрезмерной любовью к отцу. И, как нарочно, тотчас же после того прибежал гимназист,
рассеянно пробормотал, что доктор просит меня к себе. Она побледнела. Я поцеловал ее руку
и твердо пошел.
Доктор встретил меня с ласковым весельем отлично выспавшегося и только что
умывшегося после сна человека, напевая и закуривая. – Мой молодой друг, – сказал он,
предлагая курить и мне, – давно хотел поговорить с вами, – вы понимаете, о чем. Вам отлично
известно, что я человек без предрассудков. Но мне дорого счастье дочери, от души жаль и вас,
и потому поговорим начистоту, как мужчина с мужчиной. Как это ни странно, но ведь я вас
совсем не знаю. Скажите же мне: кто вы такой? – сказал он с улыбкой.
Краснея и бледнея, я стал усиленно затягиваться. Кто я такой? Хотелось ответить с
гордостью, как Гете (я только что прочел тогда Эккермана) : «Я сам себя не знаю, и избави
меня, Боже, знать себя!» Я, однако, сказал скромно:
Вы знаете, что я пишу… Буду продолжать писать, работать над собой …
И неожиданно прибавил: – Может быть, подготовлюсь и поступлю в университет …
– Университет, это, конечно, прекрасно, – ответил доктор. – Но ведь подготовиться к нему
дело не шуточное. И к какой именно деятельности вы хотите готовиться? К литературной
только или и к общественной, служебной?
И снова вздор полез мне в голову – снова Гете:
«Я живу в веках, с чувством несносного непостоянства всего земного … Политика
никогда не может быть делом поэзии …» – Общественность не дело поэта, – ответил я. Доктор
взглянул на меня с легким удивлением: – Так что Некрасов, например, не поэт, по-вашему? Но
вы все-таки следите хоть немного за текущей общественной жизнью, знаете, чем живет и
волнуется в настоящий момент всякий честный и культурный русский человек?
Я подумал и представил себе то, что знал: все говорят о реакции, о земских начальниках,
о том, что «камня на камне не оставлено от всех благих начинаний эпохи великих реформ»…
что Толстой зовет «в келью под елью» … что живем мы поистине в чеховских «Сумерках» …
Я вспомнил книжечку изречений Марка Аврелия, распространяемую толстовцами:
«Фронтон научил меня, как черствы души людей, слывущих аристократами …»
Вспомнил печального старика-хохла, с которым плыл весной по Днепру, какого-то сектанта,
все твердившего мне на свой лад слова апостола Павла: «Як Господь посадыв одесную Себя
Христа на небесах, превыше всякого начальства, и власти, и силы, и господства, и всякого
имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем, так брань наша не против крови и
плоти, но против начальств, мироправителей тьмы века сего …» Я почувствовал свое уже