Page 232 - Мертвые души

спит, кое-где в окошке уединенный] брежжит <?> огонек. Мещанин ли городской кому тачает
сапоги, пекарь ли возится в печурке, — что до них. А ночь, ночь. Свежий <2 нрзб.> воздух,
чистое, ясное зеркало, небесное пространство. А луна, красавица моя старинная, моя верная
любовница, боже мой <?> что глядишь ты на меня с такою думою, так любовно и умильно и
нежишь меня, душа моя. Твои родственнее душе моей, чем все другие ласки. И прославим,
прославим, господи, молодых. Какая невидимая толпа друзей, поцелуев, речей и пенья в твоем
полном обнимающем сиянии. Музыка или песня колыбельная, песня убаюкивает меня, и вот
уже позабылся вновь сном[убаюкивает меня и забываешься вновь] и храпишь, и ворочается
сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный прижавшийся к углу сосед. [ворчит сердито к
углу прижавшийся сосед. ] Проснулся вновь, и уж опять перед тобою поля и степи без
конца[поля, поля без конца] со всех <сторон?> Нигде, нигде ничего: всё открыто. Верста с
цифрой летит тебе навстречу. Занимается утро: на побелевшем небосклоне золотая полоса.
Свежее и жестче ветер. [Вместо “Свежее ~ ветер”: посвежевший ветер. ] Покрепче в шинель и
шубу. Какой славный холод. Какой чудный, обнимающий вновь тебя сон. Толчёк, и
проснулся. На вершине неба солнце. “Полегче, легче”, — слышен голос. Телега спускается с
кручи. Внизу плотина широкая и широкий, ясный пруд, сияющий, как медное дно перед
солнцем. Деревня, избы рассыпались на косогоре, [Далее начато: блестит золото] блестящий
звездою крест сельской церкви в стороне. Болтовня мужиков и чертовский апп<етит> в
желудке. Боже, как ты хороша подчас далекая, далекая дорога. Сколько раз, как погибающий и
тонущий, я хватался за тебя и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала. А сколько
родилось в тебе чудных замыслов, [чудных созданий] какие поэтические пережитые <?> и
перечувствованные виделись грезы. Но и наш друг чувствовал в это время не прозаические
грезы. Посмотрим, что он чувствовал. Сначала он не чувствовал ничего; он только поглядывал
назад, как бы уверяясь, точно ли[Далее начато: город скрылся] он уехал из города и
действительно скрылся от него город. Потом, когда увидел, что уж город, точно, скрылся, что
уж даже ни шлахбаумов, ни кузниц и всего того, что находится вокруг губернских городов, не
видно, когда уже и белые верхушки каменных церквей давно спрятались, [верхушки
каменных церквей скрылись] он занялся только дорогою: посматривал гораздо покойнее
направо и налево, и город N как будто бы не был, как будто бог знает, [Далее начато: [едва ли]
чуть ли не в детстве он проезжал его. Иногда какою-то этакой] в какое давное время проезжал
и видел. Иногда вдруг в самых странных и беглых чертах, в небольшой картине и в тесных
рамках представлялось ему городское общество: губернаторский бал, почтмейстер-остряк,
Собакевич подлец, [Собакевич, Манилов] гостиница, вечерние висты[вечер, висты] до
петухов, осетрина, белуга, Ноздрев, шампанское и поклоны с объятиями и слова:
почтеннейший Павел Иванович. [На полях запись: полные [дамские талии] плотно
зашнурованные талии чиновниц с жасминными и другими запахами, ясная фигурка
блондинки. ] Но всё в памяти его представлялось как бледное отражение, какой-нибудь 40 или
50 оттиск, что-то похожее на те пятна, которые видим мы, [после того, как] поглядев
пристально на солнце и потом зажмурив глаза: сначала они горят, круглятся ярко, потом
мало-помалу темнеют и становятся, наконец, темными, как тучи.

К ГЛАВЕ XI

К сожалению, первоначальная история героя нашего очень темна. Родители его, говорят,
были дворяне; но столбовые или личные, наверно никак нельзя сказать. По-видимому,
кажется, герой наш не удержал в чертах лица своего фамильного сходства с своими
родителями: по крайней мере одна какая-то родственница его [выразилась] по случаю его
рождения выразилась известною пословицею, что родился ни в мать, ни в отца, а в проезжего
молодца. Младенческ[их] никаких тоже воспоминаний не сохранилось из детского его
возраста. Он помнил только весьма неясно, что отец его был какой<-то> высокой, худощавый
и даже чахоточный человек, который ходил по комнате в весьма длинном сертуке, плевал в
песочницу, находившуюся в углу комнаты, и бил очень больно линейками по рукам нашего