Page 41 - Мертвые души

замаслено и залакировано. ] И самый-то халат как-то так странно был устроен, что сзади было
не две, а четыре полы, из которых охлопьями висела хлопчатая бумага, сделавшаяся от пыли и
времени серою. Правый[а. а рукав; б. и один рукав] рукав был просто заплатан суконным
лоскутком для [большей] крепости, а на шее был навязан — чулок ли, или подвязка, или
набрюшник, только не галстух. — Одним словом, если бы Чичиков встретил этого молодца
где-нибудь возле церкви или на улице, его бы первым движением было засунуть руку в карман
с тем, чтобы вынуть[вытянуть] медный грош. Но [между тем] это был помещик, да и какой[да
еще какой] помещик! Владетель 800 душ крестьян! Попробовал бы читатель поискать, у кого
из помещиков в окружности было столько хлеба, сена и муки? у кого кладовые были больше
набиты пенькою, холстом, медом и всеми домашними произведениями? Если бы кто заглянул
на его рабочий двор, где под крытыми сараями лежали целые сотни колес, бочек, ведер и
проч., которые никогда еще не употреблялись, [“которые никогда ни на что не употреблялись”
вписано. ] ему показалось, что он пришел на ярманку, или, по крайней мере, на рынок в
большом городе. Этих всех произведений стало бы с излишком на пять таких имений, какое
было Плюшкина. [на пять таких экономий, какое у него было] Но человека трудно чем-нибудь
накормить. [Вместо “Но человека ~ накормить”: а. Но чрезвычайно трудно совершенно
чем-нибудь насытить человека; б. Но человека как ни корми, ему всё хочется больше. ] Не
довольствуясь этим, Плюшкин ходил каждый день по улицам своей деревни, тщательно
заглядывал под мостики, под перекладины и всё, что ни попадалось ему: старая подошва,
бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, всё это он тащил к себе и складывал в ту
кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. — “Вон уж рыболов пошел на
охоту!”[отправился на охоту!”] говорил мужик, когда завидывал его, идущего на добычу. В
самом деле, это был самый деятельный полицмейстер на деревне, и после него решительно
уже ничего не оставалось на улицах. [решительно не оставалось уже на улицах ничего. ]
Незачем было и месть их. Какой-то офицер Изюмского гусарского полка что ли потерял на
дороге шпору, шпора эта отправилась в известную кучу. [Вместо “В самом деле ~кучу”:
Проезжал офицер и бросил на дороге шпору, шпора эта отправилась туда же, в ту же кучу]
Если баба, как-нибудь зазевавшись, у колодца оставляла ведро, он утаскивал и ведро.
Впрочем, если приметивший мужик тут же уличал его, он не спорил и отдавал похищенную
вещь. Но когда эта вещь уже попала в кучу, он божился, что она его, куплена им[Далее начато:
у таких] тогда-то, у того-то, или досталась от деда. В комнате своей он подымал с полу всё, что
ни видел: сургучик, лоскуточек бумажки, перышко и всё это клал или на бюро, или на окошко.

А ведь было время, когда он был только бережливым хозяином! Был женат и семьянин, и
сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости;
приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; на встречу выходили две
миловидные дочки, обе белокурые, свежие, как розы; вбегал[выбегал] сын, разбитной
мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая на то внимания, рад ли, или не рад был этому
гость. В доме были открыты все окна. Антресоли были заняты квартирою учителя француза,
который славно брился и был большой стрелок: почти к каждому обеду приносил уток или
тетерек, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что
никто больше в целом доме ее не ел. На антресолях тоже жила его компатриотка, наставница
двух девиц, которая, впрочем, несколько странно была устроена: была совершенно ровная с
низу до верху, без всякой талии. Таких француженок нет во Франции; по крайней мере, мне не
случалось видывать. За обед не садилось меньше десяти человек, и почти столько же
подавалось блюд. Сам хозяин являлся к столу[Далее начато: хотя в несколько] в сертуке, хотя
несколько поношенном, но опрятном; локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но
добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними и мелких забот[часть ключей и забот] перешла
к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую
дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться. Да и был прав, потому что
Александра Степановна скоро убежала с штаб-ротмистром Конно-егерского полка и
перевенчалась с ним где-то наскоро, в какой-то деревенской церкве, ибо Александра