Page 628 - Мертвые души

Впрочем, вот, в немногих словах, весь журнал его дня, и пусть из него судит читатель сам,
какой у него был характер.

Поутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго еще сидел на своей
кровати, протирая глаза. Глаза же, как на беду, были [довольно] маленькие, и потому
протиранье их производилось необыкновенно долго. Во всё это время стоял у дверей человек
Михаиле, с рукомойником и полотенцем. Стоял этот бедный Михаиле час, другой, [Далее
начато: а барин всё еще протирал глаза] отправлялся потом на кухню, потом вновь
приходил, — барин всё еще протирал глаза и сидел на кровати. Наконец, подымался он с
постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и
даже парное молоко, всего прихлебывая понемногу, накрошивая хлеба безжалостно и
насоривая повсюду трубочной золы бессовестно. Два часа просиживал он за чаем; этого мало,
он брал еще холодную чашку и с ней подвигался к окну, обращенному на двор. У окна же
происходила всякий день следующая сцена.

Прежде всего ревел небритой буфетчик Григорий, относившийся к Перфильевне,
ключнице, в сих выражениях: “Душонка ты мелкопоместная, ничтожность этакая. Тебе бы,
гнусной бабе, молчать да и только”. “Уж тебя-то не послушаюсь, ненасытное горло!”
выкрикивала ничтожность, или Перфильевна. “Да ведь с тобой никто не уживется: ведь ты и с
приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная”, ревел Григорий. “Да и прикащик вор такой же,
как и ты”, выкрикивала ничтожность, так что было на деревне слышно. “Вы оба пиющие,
губители господского, бездонные бочки. Ты думаешь, барин не знает вас, ведь он здесь, ведь
он всё слышит”.

“Где барин?”

“Да вот он сидит [Да вот он глядит] у окна; он всё видит”.

И, точно, барин сидел у окна и всё видел.

К довершению этого, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери
затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым
обкатил его, выглянувши из кухни, повар. Словом, всё голосило и верещало невыносимо.
Барин всё видел и слышал. И только тогда, когда это делалось до такой степени невыносимо,
что даже мешало барину ничем не заниматься, высылал он сказать, чтобы шумели потише…
За два часа до обеда Андрей Иванович уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно
и действительно. Занятие было, точно, сурьезное. Оно состояло в обдумываньи сочинения,
которое уже издавна [Далее начато: обд<умывалось>] и постоянно обдумывалось. Сочинение
это долженствовало обнять всю Россию со всех точек — с гражданской, политической,
религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи [Далее начато:
зад<анные>] и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность.
Словом, большого объема. Но покуда всё оканчивалось одним обдумыванием. Изгрызалось
перо, являлись на бумаге рисунки, и потом всё это отодвигалось на сторону, бралась на место
того в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда. Книга эта читалась вместе с супом,
соусом, жарким и даже с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались
вовсе нетронутыми. Потом следовала прихлебка чашки кофия с трубкой, потом игра в
шахматы с самим собой. Что же делалось потом до самого ужина, право, уже и сказать трудно.
Кажется, просто ничего не делалось.

И этак проводил время один-одинешенек в целом <мире> молодой тридцатидвухлетний
человек, сидень сиднем, в халате, без галстука. Ему не гулялось, не ходилось, не хотелось
даже подняться вверх — взглянуть на отдаленности и виды, не хотелось даже растворять окна