Page 79 - Отец Горио

скажет: «Идем, зароем труп!» — пошли, не проронив ни звука, без надоедливой морали? Я
делал это. Такие разговоры я веду не с каждым, но вы — человек высшего разряда, вам можно
сказать все, вы все сумеете понять. Вы недолго будете барахтаться в болоте, где живут
окружающие нас головастики. Мы, кажется, договорились? Вы женитесь. Шпаги наголо — и
напролом! Моя — стальная и не погнется никогда, так-то!
Вотрен сейчас же вышел, чтобы не получить отрицательного ответа и дать Эжену
прийти в себя. Видимо, для него было не тайной, что все эти слабые противодействия, все эти
споры — только рисовка человека перед самим собой для оправдания своих
предосудительных поступков.
«Пусть делает, что хочет, но я, конечно, не женюсь на мадмуазель Тайфер!» — сказал
себе Эжен.
Выдержав приступ душевной лихорадки от одной мысли о сделке с человеком, который
вызывал в нем ужас, но рос в его глазах именно благодаря цинизму своих взглядов и смелому
проникновению в сущность общества, Растиньяк оделся, послал за каретой и поехал к г-же де
Ресто. За последние дни она стала вдвойне внимательна к молодому человеку, который с
каждым шагом все дальше продвигался в высшем обществе и мог со временем приобрести там
опасное для нее влияние. Он расплатился с д'Ажуда и с графом де Трай, все ночь провел за
вистом и отыграл свой проигрыш. Значительная часть людей, одиноко пробивающих себе
дорогу, бывают в большей или меньшей степени фаталистами, поэтому и Растиньяк был
суеверен: в этом выигрыше он увидал небесную награду за свое твердое решенье не сходить с
пути добродетели. На следующее утро он первым делом спросил Вотрена, куда тот девал его
вексель. Услыхав в ответ, что вексель при Вотрене, Эжен вернул ему три тысячи франков, не
скрывая своего вполне понятного удовольствия.
— Все обстоит, как надо, — сказал ему Вотрен.
— Но я вам не сообщник, — ответил Растиньяк.
— Знаю, знаю, — прервал его Вотрен. — Вы все еще ребячитесь и останавливаетесь на
пороге из-за всякой ерунды.
Спустя два дня в уединенной аллее Ботанического сада Пуаре и мадмуазель Мишоно
сидели на скамейке, освещенной солнцем, и вели беседу с каким-то господином, который
недаром казался Бьяншону подозрительным.
— Мадмуазель, я не вижу, что может смущать вашу совесть, — говорил Гондюро. —
Его превосходительство министр государственной полиции…
— А! Его превосходительство министр государственной полиции… повторил Пуаре.
— Да, его превосходительство заинтересовался этим делом, — подтвердил Гондюро.
Но кто поверит, что Пуаре, сам отставной чиновник, правда неспособный мыслить, но
несомненно исполненный мещанских добродетелей, продолжал слушать мнимого рантье с
улицы Бюффона после того, как этот человек сослался на полицию и сразу же обнаружил под
своей маской порядочного человека лицо агента с Иерусалимской улицы. 64 А между тем нет
ничего естественнее. Особый вид, к которому принадлежал Пуаре в обширном семействе
простаков, станет понятнее благодаря известному, пока еще не опубликованному,
наблюдению некоторых исследователей: существует пероносное племя, загнанное в
государственном бюджете между первым градусом широты (своего рода административная
Гренландия), где действуют оклады в тысячу двести франков, и третьим градусом (областью
умеренного климата), где начинаются местечки потеплее, от трех тысяч до шести, где
наградные прививаются с успехом, даже дают цветы, несмотря на трудности их взращивания.
Одной из черт, характерных для беспросветной узости этого подначального народца, является
какое-то механическое, инстинктивное, непроизвольное почтенье к далай-ламе любого
министерства, который знаком чиновникам лишь по неразборчивой подписи и под названьем
«его превосходительство министр», — три слова, равносильные Il Bondo Cabi из «Багдадского

64 «…агента с Иерусалимской улицы» — то есть агента парижской сыскной полиции.