Page 195 - И жили люди на краю

192
краснотой крови, – уйти от того, что не хочется помнить, как бы
спрятаться на время в чужую жизнь, позабыв о своей.
– Рассказать можно. И у меня лучше получилось бы на
русском языке. А мы с тобой по-японски балакаем.
– Верно, Гурея. Я бы тоже лучше сказал бы на своём языке.
Но ты не знаешь корейского.
Гурей с деревянной ложки попробовал картошку – почти
сварилась, ссыпал в кастрюлю порезанные листья капусты и
свёклы.
– Ну, ладно, слушай. А то ведь только я да жена моя
покойная несли эту историю в себе. Теперь будешь знать и ты.
Глядишь, когда вспомнишь, кому расскажешь... – старик сел на
табурет. – Занимали японцы остров без особых помех.
Небольшие стычки только случались – разве это сопротивление?
Очухавшись после такой вот стычки, я, Кимуша, прячась от
врагов, шёл тогда той же дорогой, что и ты сейчас. К жене я шёл.
И добрался, голодный, грязный. Гляжу на дом, на окно, за
которым она сидит, а к ней и шагу не могу сделать, и крикнуть
нельзя – японцы и на дворе, и на крыльце, и в комнатах. Час жду,
два, солнце опустилось за лес, стемнело, зажгли лампы и фонари.
А победители не уходят, мать их в душу!..
Я страшно как жрать хочу. И чую: мясо жарят на костре
возле беседки. В беседке едят и пьют; у меня слюна течёт, голова
кружится. И желание такое: выйти, дать кому по роже, кому под
зад, сесть и позвать: «Лукерья подавай ужин!» Но, конечно, не
вышел – погибать не хотелось. Лёг я под дерево в траву и
пролежал до ночи. Темень навалилась непроглядная, какая
бывает под пасмурным небом, тишина установилась густая, но с
вкрадчивым шуршанием и как бы с шёпотом; непонятно было: то
ли ушли все японцы, то ли кто остался. Но выжидать уж стало
невмоготу.
Побежал я краем леса, и там, где забор вплотную подступал