Page 196 - И жили люди на краю

193
к деревьям, залез на него, ещё раз оглядел двор: никого, костёр не
затушили – ветерок головёшки раздувал; спрыгнул я на землю и
метнулся к дому, прилип спиной к стене. Не увидел, а нутром
почувствовал: под берёзой, что у самого крыльца, кто-то есть.
Всмотрелся – точно, японский солдат сидит. Не похоже, что
пьян. Дремлет. Ну, я вдоль стены – в обратном направлении, за
кухню. Тут бочки стояли из-под капусты и рыбы, ящики всякие.
Положил ящик на бочку, залез тихо, а после и на крышу
взобрался. Еще тише прошёл над кухней, над верандой, и – к
окну комнаты, в которой Луша...
Путь мне этот хорошо знаком – лазил я к ней, когда она еще
в дёвках была. Отец и мать её не желали меня. Кто я? Матрос –
гол, как сокол. А у них – состояние. Тут они шибко богатыми
являлись. И вопреки их воле... дочка влюбилась. Знаешь,
Кимушка, иная девка любит, а ты и не разумеешь. Тихая,
скрытная это любовь. А Луша так загорелась, так воспылала, что
меня оторопь брала. У неё это началось после того, как мы два
раза свиделись – я к её отцу за капустой приезжал для матросов.
Вот во вторую-то встречу она и сказала, чтоб я пришёл и
показала, где на крышу залезть. И пообещала: окно не затворит.
Гурей скашлянул и неторопливо свернул самокрутку.
– В море, бывало, с японцами перестреливались, и страх
нападал: вдруг прямо под ноги снаряд грохнет. Липкий холодный
страх. А в ту полночь, когда первый раз залез на крышу, меня охватил
иной страх – жаркий, горячий: я готов был хоть в клочья разлететься,
хоть пеплом развеяться, лишь бы не остаться целым и невредимым
дураком, не оказаться выставленным на потеху – может, с
подружками откуда-нибудь за мной наблюдает? По крыше я прошёл
тише легкого ветерка, перед окном замер, не решаясь тронуть раму. А
окно изнутри отворилось, и Луша шепнула...
На плите зашипела, пузырясь, выкипевшая из кастрюли вода.
– Что ж ты молчишь? – спохватился Гурей. – Так весь навар