Page 201 - И жили люди на краю

198
японцами якшаюсь, наливки потягиваю, родину продаю.
Ненавидишь, небось? А мне плевать на твою ненависть, и даже
на царскую. Моя родина – работа, а у генералов и прочих
высокопревосходительств – убийства. Я кровь не люблю, и
петуху голову не могу отрубить.
Он говорил, глядя на мои руки; я грыз жареное мясо. Вдруг
он потребовал:
– Ну-ка покажи грудь!
– Для чего?
– Показывай, раз говорю!
Ну, развернул простынь, не понимая, чего ему от моей
груди надо? Обычная морская, широкая. Правда, у меня тогда от
пупа по самую шею черный волос, как бархат, лежал.
– Короче, – сказал он, – наколки на тебе есть какие?
– Вот только... – показал я предплечье; с него стекало такое
изречение (Гурей произнёс его по-японски и тут же оговорился:
на этом языке оно не звучит). И на русском, если произнести его
правильно, восторга не вызовет. Но на мне изречение выколото
неграмотно, понимаешь. И звучит оно так: «Цвяты цвятуть, а
жизня вянить». Вот это и рассмешило Лушиного отца. Он
прямо-таки закатился смехом. Всем телом трясся и повторял:
– Ох, философ! Ну и философ!..
После взял с пола узел и велел идти за ним. Пришли мы в
баню; днём здеся мылся его знакомый офицер – я тогда ещё не
знал, что они моются не так, как мы, а париться вовсе не могут,
поэтому осталось много воды. Остыла, конечно, но я и такой был
рад; я мылся, а он сидел в предбаннике и говорил:
– Чёрт с тобой, матрос... На днях мы ещё числились в
России, хотя и на краю. А теперь мы не в России, и это кое-что
меняет. Дай Бог, чтобы основа хозяйства не изменилась. И не
хочу я единственной дочери – ты слышишь? – не хочу дочери
жизнь калечить. Любит она тебя, дура. Дура, что и говорить! Но