Page 751 - И жили люди на краю

748
в доме будто воздух очистился, и посветлело.
– Давай выпьем. Я вина хорошего купила. Чего ему
киснуть?
Думалось, вся эта свара, затеянная Евграфовым, скоро
утихнет, развеется, как плохая погода, и когда Михаил шёл с
мужчиной в просторном пальто, никак не предполагал, что уже
рушится вся его прежняя жизнь...
Машина буксовала: натужно ревел мотор, дрожали кабина
и кузов, а колёса зарывались глубже и глубже в сырой снег.
Конвоиры спрыгнули па дорогу, приказывая:
– Слезайте! Первый ряд. Пятеро. Второй…
Заключённые вытолкнули машины из снежной кашицы,
под которой булькала родниковая вода; залезли в кузов, каждый
на прежнее место, конвоиры пересчитали их, и колонна покатила
дальше.
Солнце, немного нагревшееся, скользило над сопками,
поднимаясь в голубую, круто вогнутую бездну неба, в середине
её, как приклеенная, серела холодно-тусклая чешуя облаков
– неимоверно далёких, где-то у невидимых звёзд.
Сзади по-японски что-то сказал Адам. Тимофей ему тихо
ответил. И снова – только кашель зэков, урчание моторов,
шуршание колёс и лёгкий шум ветра в голых ветках деревьев.
Адам сидел, обхватив большими грязными рукавицами
низко опущенную голову. О, боже мой, почему ты такое
разрешил: одни – с оружием, другие – с кирками? И так было,
было, было много раз в разные времена. Рабы и стражники. И он
теперь – раб. Почему? Душа окровенела в неистовом вопле о
справедливости. Но никто её не слышит. Потому что нет
справедливости, нет добра. Есть только чудовищная страсть
запутать, наказать, унизить тебе подобного. Двадцатый век, а
люди всё ещё – дикари, всё ещё пожирают друг друга.
О, мама, если тебя уже нет, если твоя плоть отдана земле,